Уродливо вытянутый в луче далекой лампы профиль скользил по стене. Задержался, как бы принюхиваясь или прислушиваясь, и заскользил снова.
Он появился неожиданно – крошечного роста, с ног до головы в темном, напряженный, как тетива. От него волнами распространялся аромат благовоний – приторный до тошноты. Человек исчез, а запах долго еще сохранялся в коридоре…
Родери Раин отвернулся от освещенного перехода, по которому только что прокрался в спальню королевы Гирш Ниссагль, и задумался.
Щеки у камергера горели все сильнее и нестерпимее, шаг стал неверным, словно земля уходила у него из-под ног. Хорошо. Прыткий недомерок явно не знает всего про здешние переходы. Да и когда бы он успел узнать?
Галерея шла внутри толстой стены, извилистая, как ход древоточца. Во тьме он вел пальцами по стене, но пока ощущал лишь камень в наплывах известки. Потом рука мягко ушла в пустоту и коснулась деревянной поверхности. Дверь! Ниссагль был уже за этой дверью, запах сочился из темноты.
Раин осторожно приоткрыл дверцу – за ней было так же темно.
Лаз вел прямо в большой бельевой рундук, крышка которого до конца не закрывалась. Вверху золотисто светила щелка. К ней он и приник, стараясь не измять кипы чистых платьев и белья.
Они целовались на той же постели, под тем же самым зеленым балдахином!.. Он смотрел на них и вспоминал ту ночь, когда она впервые спала у него на груди. Они целовались – королева и Ниссагль, одновременно торопливо сдирая с себя одежду, точно у них времени было в обрез. Потом она упала на кровать, расцепив объятия, раскинув руки, нагая, только в золотых ожерельях, и медленно развела колени…
Раин почувствовал дурноту, зажал руками рот, скрипнул зубами, ткнулся лбом в вороха тряпок, извиваясь червем и не имея возможности даже биться головой об стены – могли услышать эти голые скоты! Его любовь! Его любовь! И с кем! Кровь кипела в жилах Раина. Голова гудела как колокол, гул боли заглушал даже стоны и всхлипывания королевы-блудницы. Будь она проклята! Проклята, проклята! Вместе со своим Ниссаглем!
Он неподвижно скорчился в рундуке, глядя сухими глазами на любовников под зеленым пологом, – а те млели от блаженства, даже не погасив свет.
Он, Родери Раин, отомстит королеве и Ниссаглю. Он непременно им отомстит.
Двухчасовые бурные ласки не утомили королеву, ей не спалось. Около четырех ночи она отослала своего нового любовника и попыталась задремать, но сон не шел.
Она лежала, укрывшись до подбородка простыней, с закрытыми глазами. Было тихо, лишь далеко в городе где-то стучал по металлу металл – то ли в кузне, то ли на какой-то стройке. От этого звука ей стало почему-то тоскливо, смутные желания зарождались в мозгу.
Она вспомнила ласки своего любовника и в безотчетной попытке их повторить скользнула рукой по своему горячему телу. Но ей больше не хотелось любви… Она даже не потрудилась вспомнить время очередной смены караула, когда можно подцепить на остаток ночи какого-нибудь рослого стражника. Попыталась было развлечь себя игривыми фантазиями, но и это средство не помогло уснуть, только породило где-то глубоко в душе отвращение к самой себе.
Почему почти каждая встреча с мужчиной продолжается не словами, не поцелуями даже, а бесстыдными прикосновениями и случкой? Почему?
Она знала ответ на этот вопрос. Портрет висел в дальней комнате, занавешенный бархатом. Когда становилось совсем невмочь, она уходила туда, снимала покров и пристально смотрела, иногда до ряби в глазах, на нежно-золотистое лицо и большие лукавые глаза темноволосого повесы. Что бы он сказал теперь про нее? Нет, он уже ничего никогда не скажет, хотя бы потому, что последним целованием она сковала эти уста, держа обеими руками отрубленную голову перед толпой и вздумавшей торжествовать соперницей…
Темнота и свет… Лиловая тень закоулков и ослепительный мрамор. Мосты, изогнутые, как ветви ив, над черной водой.
Низкое рыжее солнце освещало комнату харчевни, где они остались после свадьбы, когда закончился карнавал, когда по улицам, кадя синим дымом и завывая, потянулись монахи.
Она помнила только, как ей было хорошо и как потом они долго вместе смотрели на уходящее солнце.
День его смерти был холоден и ясен, как стальной клинок. Ничего подобного она больше уже ни с кем не испытывала, хотя меняла любовников одного за другим. Кто-то при ней задерживался в фаворитах, кто-то нет, а кому-то она даже не называла своего имени.
Протяжно затрубили зорю в казармах. Она увидела, что солнце уже взошло на ладонь от горизонта, и облака в окне стали золотыми. Тогда она встала, набросила на плечи мягкую простыню и прошла в смежный умывальный покой.
В умывальной узкие окна были застеклены синим стеклом. Резким ударом кулаков Беатрикс распахнула створки, вдохнула ветер лежащих на горизонте полей. Она была близорука и видела их как туманную желто-зеленую полосу за рядами черепичных крыш и зубчатыми кромками замковых стен.
В квадратном бассейне посреди комнаты блестела темная вода. На остывшей жаровне стоял серебряный рукомойник.
Она сбросила простыню и спустилась в прохладный бассейн. Комната с бассейном была дерзкой причудой в стране, где знатнейшие довольствовались обтираниями и бочками. А она любила воду не меньше, чем блеск огня, шум листвы, зыбкие очертания туч над осенним лесом, колыхание желтеющей нивы, – любила все живое, изменчивое…
Она подумала и окунула в воду тяжелую с ночи голову.
Ручьями текло с волос и струилось по бедрам, звонко капало на каменный пол. Она сдернула с оленьего рога вышитое по краям широкое льняное полотно, завернулась в него и снова подошла к окну. Солнце еще немножко поднялось, снизу из казарм сильно пахло курицей с луком – было воскресенье, чревоугодный день, когда даже нищих с площади Барг милосердные монахи потчевали мясом. От запаха пробудился голод и захотелось съесть именно то, чем пахло, – большую, жирную, пропитанную соком курицу с подливой из жареного лука.
Ноги утопали в ковре из медвежьих шкур. На душе стало спокойно, и странное блаженство разлилось по всему телу – радовало утро, солнечная рань, дымы над крышами, этот запах – признак упрочившегося порядка.
Она сбросила полотно с уже высохших плеч и прошла в опочивальню за одеждой. Ее неприятно поразила царившая здесь кисловатая духота. С высокого ложа свисала разорванная шелковая сорочка. Когда разорвать успели? Парчовый, подбитый мехом пелиссон был отброшен на кресло. Она отомкнула угловой рундук, долго рылась в одежде, пока не выбрала белое платье из плотного льна с тонким золотым кантом по подолу и рукавам. Оно подпоясывалось под грудью. Одевшись, Беатрикс позвонила служанке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});