– Ох… Гирш! – Беатрикс взмахнула меховыми рукавами. – Господи!.. Что, – она отшвырнула плетку, подскочила и неуклюже нагнулась, – что? Очень больно?
– Вы, ваше величество… кажется… довольно сильно меня… потрепали. – Его била крупная дрожь, лицо кривилось. Белый мех вокруг него был забрызган кровью. – Ну… так мне и надо. Простите меня. – Он замолк, потому что к горлу подкатил комок.
– Господи! – еще больше переполошилась Беатрикс. – Да я хоть не до смерти тебя? Ты хоть встать-то можешь?
– Попробую… – Гирш приподнялся на четвереньки и тут же осел на пол. – Ох, больно… – прошептал он с каким-то удивлением.
Королева схватилась за колокольчик:
– Я позову лекаря.
– Не надо! – вскрикнул он пронзительно. – Нет в том нужды. Оно так всегда поначалу… Сейчас отойдет. Не бойтесь, ваше величество. Ничего со мной не случится. Рука-то у вас тяжелая… Ни за что бы не подумал… Простите.
– Ой, дурак! Ну, дурак же! Тьфу! – Беатрикс сплюнула в досаде на случившееся. Потом сорвала с себя теплую пушистую накидку и накрыла свернувшегося клубком Ниссагля.
– Ладно, лежи. Отлежишься и уползешь потихоньку, чтобы не заметили. Потом выругалась и ступила за порог, сказав напоследок:
– Насчет лекаря как знаешь, а Хену я точно пришлю. Она своя, не продаст.
Вечером Ниссагль лежал дома – он давно уже стал называть домом нижнюю комнату башни Страж Ночей. Кровать стояла под узким окном. Строки доносов скользили перед глазами. Он лежал на боку, опираясь на уже затекший правый локоть. Спину саднило. Он вспомнил, как причитала Хена, прикладывая примочки. О Беатрикс он даже думать боялся.
«Дурак я… Правда, что дурак… В таком деле друзей и врагов нет, всех надо проверять. Дурак, вот и получил». Он не обижался. Тем более что Беатрикс-то постаралась избежать огласки, а для него это было самое главное.
«Но все равно скверно. И больно за Беатрикс. Больнее, чем плетка. Она обошлась хоть и сурово, но не опозорила. А я проглядел такое… И не знал ничего, не предполагал даже! Какой-то ретивец донес. Узнать бы, кто такой умный. Теперь его либо к себе приблизить, либо в реку головой, чтобы под ногами не путался… Отблагодарил я королеву за доброту и ласку, нечего сказать…»
Жжение почти совсем утихло, и он подумал, что настоящего замаха у ней все-таки нет. Да и откуда – такая худенькая. В меха кутается, чтобы дороднее выглядеть.
В дверь просунул голову нахальный вестовой. Подходило время допросов, и Ниссагль опередил вопрос подчиненного:
– Нет, сегодня допрашивать не буду. Видишь, я болен. И секретари пусть отдохнут. А помощники пусть доканчивают вчерашнее. И последи, чтобы ночью никто не загнулся. Если дела плохи, так и быть, тащи сюда.
На лице вестового ничего не отразилось – значит, не догадывался, что за болезнь. Хорошо. Вот только королева… Она, наверное, простит. Может, даже уже простила. Но оправдаться перед самим собой, помириться со своей совестью… Господи, откуда у него мысли-то такие? Простит королева, и ладно. Нет. Не ладно. Так… Он отложил донос на кресло. Так, прежде всего нельзя допускать больше эти книги в Эманд. Ловить прямо на заставах, приграничные замки обыскивать, постояльцев в харчевнях обыскивать. Особенно всяких певцов, которые для благородных поют. У кого найдут – немедленная прилюдная смерть без суда, и чем постыднее смерть, тем лучше. Что-то зашуршало, он поднял глаза и вздрогнул – перед ним стояла Беатрикс. У него кровь прилила к лицу от неожиданного смятения, он не сообразил, что надо вскочить и отдать почести.
– Ну, как ты здесь? – Она села на краешек кровати.
– Благодарю за заботу, ваше величество. Все хорошо, не стоит беспокоиться. – Голос его звучал едва слышно. Даже близкая свеча не трепетала, как обычно, при разговоре.
Беатрикс и раньше сюда захаживала передохнуть после ночных допросов. Гирш прерывисто вздохнул. Свеча заметалась.
– Болит?
– Нет, благодарю, уже нет. Я недостоин вашей заботы, ваше величество. Я такой дурак…
– Ну, брось каяться. Я погорячилась. – Она ласково дотронулась до его плеча. – Действительно, трудно предугадать такую подлость. Только прошу, другой раз будь внимательнее. Там, где моя голова слетит, и твоя не удержится. Какого черта ты сунул мне в руки плетку? Разве не видел, как я зла? Я же убить могла!
– Может… я сам хотел быть наказанным?
– Что? Ты и вправду дурак. – Она коснулась его лица, все еще горевшего от ее пощечин.
– Ах, ваше величество, не стою я вашей ласки. – Он торопливо поцеловал королевскую руку и опустил заблестевшие глаза.
– Ну, Гиршли, полно же тебе. Полно. Я тебе все прощаю, я даже извиняюсь сама. – Она осторожно приобняла его за плечи и поцеловала в лоб…
– … Гиршли? – Беатрикс испуганно замерла. Ей сразу стало жарко от его робкого объятия. Он смотрел на нее такими молящими глазами, что отказать ему было невозможно.
«Господи Боже… Урод. Почему ж говорили, что он урод? Какой же он урод?»
Медленно сближались их лица.
Она забыла томно опустить веки, как всегда делала перед поцелуем.
Ночь была облачная, но к утру распогодилось. Солнце блестело над спокойной водой.
– Гирш, – говорила Беатрикс, а ее рука бродила в его растрепанных волосах, – Гирш, у тебя такие счастливые глаза… Таких не бывает, когда спишь с королевой.
– Может, я тебя люблю.
– Да? Говоришь грустно, а глаза все равно счастливые-счастливые. На меня так никто не смотрел. Только, – тут она перешла на шепот, – только мой муж. Тот, что сделал меня женщиной.
– Муж всегда делает женщиной, разве нет?
– Ну… Я почему-то всегда так про него говорю. Вернее было бы сказать – он сделал меня тем, что я есть.
– Скажи… Он умер?
Она покачнула головой и чуть прикрыла глаза:
– Нет. Он был казнен. Обезглавлен. Потому что он изменил своей любовнице, когда стал мне мужем. Ему, видать, вообще нельзя было жениться, а он взял да и женился на мне. И мы месяц, как у нас говорят, не разнимали рук, когда поженились. А встретились на карнавале. Мне было шестнадцать лет. Ему двадцать один. И он был любовником королевы. Очень могущественной королевы в одной южной стране. У нее были рыжие-рыжие волосы, грудь белая, как пена, и глаза цвета меда. Вот такая была королева. Собственно, она и сейчас жива и все так же красива. И она хотела взять его в мужья. По закону. Чтобы он стал отцом ее наследников, а для этого нужно было стать Великим Герцогом. Вот он и прибыл в Марен. Вез три сундука золота, чтобы купить это звание, и еще два, чтобы платить лучшим куртизанкам. Та королева считала, что чем больше он покупает женщин, тем лучше. Любить-то, мол, он будет только ее. А он взял и разлюбил. И полюбил меня. За три дня. Или за четыре. Я помню одну ночь… Вокруг факелы и маски, воздух сладкий на губах, повсюду шелест шелковых одежд и любовный шепот. А мы держимся за руки и идем куда-то сквозь огни и звезды, сквозь огромные Императорские сады, и я не знаю его имени, а он не спросил мое… Рассвет после этой ночи был концом карнавала. Мы обвенчались на рассвете. Скинули маски и поцеловались. Это была моя первая и последняя чистая любовь, да только вместе мы и месяца не прожили. В королевстве, откуда он приехал, его обвинили в измене. Он изменил всего лишь королеве, но его обвинили в измене государственной. И потребовали выдать от имени королевы. Она была очень сильна. Очень сильна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});