— Сразу хочу предупредить, — ответил Коллекционер, уже устроившись горизонтально. — Я не люблю, когда мне кладут голову на грудь, не терплю, когда сопят в ухо, и категорически не переношу слюнявых поцелуев перед сном, так что ты будешь спать на полу.
— Ну ни хуя себе! — возмутился Стас. — С чего это вдруг?
— Ладно, ладно, тише, не заводись, — прошептал Коллекционер. — В следующий раз поменяемся, но сегодня я не готов. Пол холодный, а у меня плечо что-то побаливает. Тебя, кстати, когда вздернуть-то должны?
Стас, пытаясь не вымазаться о какое-нибудь дерьмо, уселся на бетон и прислонился к стене.
— Послезавтра обещали.
— У-у. И за что же так поспешно?
— Гвардейца убил.
— Неслабо. Как умудрился?
— А тебе не все ли равно?
— Когда жить остается шесть дней, все события, настоящие или прошедшие — неважно, приобретают, как ни странно, совершенно иную значимость, на несколько порядков выше, чем обычно. У тебя нет такого ощущения?
— Пожалуй.
Коллекционер сунул левую руку под голову, задумчиво вздохнул и направил свои желтые глаза вверх, глядя куда-то сквозь влажный покрытый бурым грибком потолок.
— Раньше мое общение с тобой продлилось бы недолго и закончилось бы отрезанием пальцев, а теперь, видишь, беседую, душу, можно сказать, изливаю.
— Я тронут, — устало бросил Стас, делая очередную безуспешную попытку удобно примостить задницу на бугристом полу.
— Все же странная штука — жизнь. Начинаешь ценить ее только тогда, когда лимит становится известен. Представляю, как тебе должно быть сейчас тошно, ведь один день всего остался. Да… С кем же я трепаться-то буду?
— Удивляюсь, как такого отморозка на месте не пристрелили.
— Так ведь Воздвижение двадцать седьмого. Праздник, — невозмутимо ответил Коллекционер, по-прежнему мечтательно разглядывая небо, скрытое за железобетонными плитами. — Фигура я видная, вот и приберегли, наверное, для показательной праздничной казни. Надеюсь, что обойдется без библейских инсценировок. Ты как считаешь?
— Я считаю, что тематика праздника просто таки обязывает присобачить тебя к кресту.
— Что я слышу? Нотки обиды в твоем голосе? Никак зависть взыграла? Не расстраивайся. Просто не дорос ты еще до праздничных экзекуций, греховный уровень не тот. Так что придется довольствоваться будничным повешением при небольшом стечении зевак, которым по большому счету вообще насрать, кто ты есть и за что тебя вздернут, — Коллекционер перевернулся набок, подпер рукой голову и издевательски улыбнулся. — Да, Стас, выведут тебя рано утречком из камеры, посадят в тарантас, отвезут на приокскую площадь, взойдешь по ступенькам эшафота, накинет тебе палач на шею веревку намыленную, попа приведут, будет он херню свою божественную читать, крестом осеняя тебя, грешного. А на небе солнышко восходит, свежо, прохладно, воздух прозрачный-прозрачный, запах листвы прелой доносится, птаха какая-нибудь под карнизом защебечет, и так вдруг захочется жить, аж до ломоты зубной, прямо в костях что-то зашевелится от жажды этой. И вот, когда тяга к жизни достигнет своего пика, тогда палач опустит рычаг, створки под ногами распахнутся, и хруст позвонков возвестит миру о бесславном конце жизненного пути Стаса. Кстати, хочу дать совет — не напрягай шею и не забудь нужду утром справить. Если будешь пыжится, то позвонки могут и не треснуть. Тогда участь твоя незавидна. Веревка стягивает шею, дышать нечем, язык вываливается изо рта, артерии пережаты, крови к мозгу поступает все меньше, ты перестаешь себя контролировать, глаза закатываются, тело начинает биться в конвульсиях, кишечник и мочевой пузырь самопроизвольно опорожняются. Бывает, что палач в таких случаях может помочь — дернет вниз как следует, шея-то и сломается. Только вот, если ты обгадишься, вряд ли кто об тебя мараться захочет. Так и будешь дергаться, словно крыса придавленная, пока от удушья не подохнешь. Да, такие дела. А еще знаешь как бывает…
— Слушай, Коллекционер, — тихо, сквозь зубы позвал Стас, — а не пойти ли тебе на хуй?
— Да, пожалуй. Что-то заболтались мы с тобой. Приятных снов.
Утро началось с немелодичного, но уже привычного грохота мисок о пол и громогласной тирады за дверью:
— Подъем, отребье! Хватит дрыхнуть, пора наслаждаться жизнью!
Стас открыл глаза и поежился. Перед лицом зависло облачко пара. Во сне тело сползло по стенке и теперь лежало, скрючившись, на полу. Попытка перевести замерзшее туловище в вертикальное положение отозвалась болью в затекших конечностях.
— За-а-автрак, — потягиваясь, сел на кровати Коллекционер. — Славно. Доброе утро, сосед! Как спалось?
— Чтоб ты сдох, — поприветствовал Стас, с хрустом разминая плечо.
— Это непременно. Ну-ка, чем нас сегодня труженики кухни удивят? — охотник встал и, пританцовывая, подошел к двери. — Ты глянь, это же картошка. Глазам своим не верю. И почти без гнили. Никак тебя напоследок решили порадовать. Будешь?
— Даже не надейся, что тебе оставлю.
— Как можно? Отобрать у человека его предпоследний завтрак — на такое даже я не способен.
Стас поднял свою миску и подошел к Коллекционеру, вольготно рассевшемуся на кровати.
— Двигайся, койка сегодня моя.
— Ах, да, разумеется. Не возражаешь, если я на краешке посижу?
— Сиди.
Коллекционер подвинулся влево, и новый законный владелец единственного в камере предмета меблировки, скрипя ржавым железом и суставами, водрузил седалище на кровать. Поданное к завтраку блюдо представляло собой жидкую светлую кашицу сероватого оттенка с двумя плавающими внутри нечищеными клубнями картофеля, сильно обезображенными следами гниения, но местами все же пригодными в пищу. Стас выловил один из них и, отковыряв самые неаппетитные участки, составляющие заметно больше половины от общей массы, положил оставшуюся условно съедобную картофельную мякоть в рот, поспешно запивая ее водой. Коллекционер в это время уже сожрал обе свои картофелины и, держа миску обеими руками, заливал в луженый желудок водянистое гнилостно-серое пюре. Стас попытался сделать то же самое, но после первого же глотка картошка, с таким трудом запиханная внутрь, чуть не вышла наружу.
Он сплюнул на пол и протянул миску соседу.
— Хочешь?
— Не откажусь, — Коллекционер взял посудину и в один заход опустошил ее, после чего провел пальцем по стенкам миски и слизнул налипшую студенистую массу. — Да-а…. Есть все же на земле хорошие люди. Не каждый способен такой широкий жест совершить. Человек, мучаемый нестерпимым голодом, отказался от пищи, чтобы поддержать сокамерника-мутанта. Если это не героизм, тогда я уже ничего не понимаю в этой жизни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});