Поэтому, дружно извинившись перед ним утром, мы разбрелись каждый по своим делам.
Настя ушла к реке, чуть дальше зоны видимости, но в пределах, очерченных Давидом, я же решила принять душ. Вчера вечером было не до этого, да и похолодало как-то резко.
Я намыливаю тело, полностью расслабилась. Дверь закрыта на защелку, поэтому о проникновении Давида даже не думаю. Но к звукам на улице прислушиваюсь: вдруг рядом послышатся его шаги?
Вытираюсь насухо, одеваюсь, бросая короткий взгляд на ноги. После того как Давид их увидел, уже не так остро реагирую на шрамы. Возможно, стоит признаться хотя бы себе, что вся эта затяжная депрессия по поводу своего уродства была связана именно с тем, что я боялась быть не принятой именно им. Ведь тайно в душе о Давиде мечтала и сны каждый раз о нем видела.
А сейчас отпустило.
Чужие ведь не смогут сквозь ткань ничего разглядеть. А Давид… он доказал, что мужчинам не всегда идеальная красота нужна. Я не так безнадежна, как считала до этого.
Я выхожу на улицу, взглядом натыкаюсь на торс Давида. Он рубит дрова. Мышцы буграми перекатываются. Красивый он, мой бывший муж. Не зря когда-то влюбилась, женское сердце просто не может остаться равнодушным к такой красоте.
Он замечает меня, замирает с топором в руках, хищно усмехается, я делаю несколько шагов к нему, но останавливаюсь, замечая, как из-за деревьев несется Настя.
Меня накрывает внезапное чувство тревоги. Лицо Насти перекошено от боли. Она бежит прямо к Давиду, ничего и никого вокруг не замечает.
— Он жив? Скажи, что это все неправда и он жив! Скажи, Давид! — требовательно выкрикивает она, с надеждой заглядывая в его глаза.
Глава 37. Лера
Я делаю рваный вдох, пульс подскакивает. Сначала решаю, что события последней недели сказались на психологическом состоянии Насти, ведь все мы здесь на грани, но то, как смотрит на нее Давид, отводит взгляд и хмурится, то, как она добивается от него ответа, а он молчит, дает понять, что вопрос не из пустого места появился.
Я делаю несколько шагов ближе.
— Давид, — говорит умоляюще, размазывает слезы по щекам. — Прошу. Я должна знать, понимаешь? Это ведь… это ведь мой отец!
— С чего ты взяла, что с ним что-то случилось? — каким-то бесцветным голосом спрашивает он, беспомощно скользя взглядом вокруг.
— Р-разговор слышала, — заикаясь, поясняет Настя. — Я гуляла, когда увидела издалека двоих мужчин. Рыбаки, кажется. Я спряталась и услышала, как они обсуждали последние новости. И смерть… смерть министра, — к концу ее голос походит на шепот.
Я прикрываю веки.
— Ты, наверное, что-то не так поняла, — говорю ей. — Папа не мог умереть. У него ведь охрана и… план какой-то был. И вообще, меня, скорее всего, тоже мертвой все считают. Думают, что я в клубе при пожаре сгорела, а я здесь. Цела и невредима. Это инсценировка. И с папой тоже. Скажи ей, Давид.
Леонов тяжело вздыхает, поочередно окидывает нас взглядом.
— Пойдемте в дом, там поговорим.
Произносит это как-то обреченно, словно разговор этот ему поперек горла стоит.
— Скажи сейчас. Просто скажи: жив или нет? — просит Настя.
— В дом, — повторяет Давид, разворачивается и идет к двери, уверенный, что мы следуем за ним.
— Он жив, Настя, — говорю сестре, вкладывая в свои слова как можно больше уверенности. Сама же ноги с трудом передвигаю, думать даже страшно, что в новостях могли правду сказать. Да и Давид себя странно ведет, не опровергает слова Насти.
Я вхожу в тесное пространство комнаты, Настя за мной. Слезы скатываются по ее щекам, руки на груди скрещены, выглядит бледной, встревоженной. Взгляд, полный надежды, на Давида поднимает. Вот только он не спешит ее дать нам.
— Сядьте. Разговор долгим будет, — мрачно заключает он.
Настя остается стоять у двери, я присаживаюсь на табуретку в углу. Сил стоять нет. Коленки подкашиваются от надвигающегося шторма. А в том, что будет штормить, почему-то уже не сомневаюсь.
— Ваш отец… — начинает Леонов и замолкает. На его лице играют желваки, кадык дергается, челюсти плотно сжаты. — Вы знаете, что у вашего отца непростая должность. От него зависит…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Давай без прелюдий, Давид. Просто скажи правду! Скажи чертову правду! — громко требует Настя, тяжело дыша.
— Его убили, — выдыхаю я, поняв это гораздо раньше, чем смог сказать Давид. Потому что слишком хорошо его знаю. Потому что в голове до сих пор его слова вертятся: «Все пошло не по плану… Пришлось импровизировать… Может случиться так, что только вы друг у друга останетесь…»
У Давида всегда все как часы отлажено было. А тут не по плану. И вовсе не из-за Насти. Это произошло из-за спешки. Потому что на кону была жизнь.
— Не говори так, — резко поворачивает ко мне голову Настя. — Он жив! Слышишь? Жив! Ты его никогда не любила и была бы рада, если бы он умер, но он жив, и совсем скоро мы увидимся.
Я не обижаюсь на ее слова. Знаю, что она это не со зла говорит. Это отчаяние. И боль.
— Отвези меня к нему, Давид. Я к папе хочу! К папе!
— Успокойся, — мягко произносит он, замечая, что творится с Настей.
Я же притихла в углу. Я всегда все переживала в себе. Смерть бабушки, развод с Давидом, последствия аварии. Редко позволяла чувствам вырваться наружу, и то не при свидетелях.
— Он хотел защитить всех, но не получилось, — произносит Давид и осторожно, чтобы не заметила Настя, закрывает на ключ дверь. При этом смотрит на меня. Проверяет мою реакцию, боится, что сорваться смогу. У меня же перед глазами все расплывается, первая слезинка скатывается по щеке.
— Не получилось? Но мы ведь живы. А мама? Мама где? — допытывается Настя.
— В безопасном месте.
— И папа там?
— Нет, Настя. Мне очень жаль, но… — Давид делает глубокий вдох. — Вячеслава Владимировича убили. Предали и убили.
Его слова словно выстрел. Пуля застревает глубоко в сердце. И в Настином, и в моем. Как бы там ни было, несмотря на наши разногласия, он был и моим отцом. Мне было спокойно, что он где-то там есть. Живой. А сейчас и его нет. Человека, который когда-то дал мне жизнь.
— Я не верю тебе, не верю! — выкрикивает Настя, хватаясь за ручку двери, но дверь не поддается.
— Успокойся. — Давид пытается обнять ее, но она его отталкивает, бьет кулачками по груди, а я просто голову опускаю, смотрю на потрескавшуюся краску на деревянном полу, замечаю, как с подбородка сорвалась капля и падает вниз.
Давид пытается успокоить Настю, ей сейчас это больше нужно. Я знаю, что он с тревогой в мою сторону косится, но я просто одна побыть хочу.
— Они сказали, что он предатель, застрелился. Это ведь неправда?
— Неправда. Ваш отец никогда не был предателем и до последнего боролся за справедливость. Все, успокойся, Настя, тише. Хочешь воды? Нет? Тогда давай ты приляжешь, мы поговорим спокойно. Я знаю, это непросто принять, осознать, но ты жива, и это главное, — тихо и монотонно говорит он.
Я встаю со своего места, привлекая внимание Давида своим движением. Поднимаю взгляд на него, отвечаю на немой вопрос:
— Я выйду. Проветрюсь. Далеко не буду отходить. На поваленном дереве у реки посижу.
Давид смотрит на меня с сомнением. Кивает. Я знаю что ему нужно остаться с Настей. Она сейчас бомба замедленного действия. Абсолютно нестабильна. Хочу спросить у Леонова, не осталось ли у него больше тех таблеток, которыми он напоил ее по дороге сюда, но не решаюсь сделать этого при Насте.
Давид дает мне ключ, я выхожу, тихо прикрывая за собой дверь. Всхлипы сестры слышать невыносимо.
Бреду в сторону реки, перед глазами все расплывается, слезы удержать никак не получается. Я внезапно остро ощущаю, как на меня навалилось одиночество. До меня доходит осознание того, что взрослеем мы не во время совершеннолетия, или когда нам тридцать исполняется, нет. Мы становимся взрослыми, когда уходит последний человек, который был с этим детством связан и у нас остаются лишь воспоминания.