предстоящей задаче, ведьма задумчиво хмыкнула.
– Но я справлюсь, ведь иначе-то никак.
После втирания мази мамаша Хэйнтер и Маири осторожно поглядели на Джанет, которая сидела, все так же погруженная в мысли. Тогда Бутылочная Ведьма заговорила с ней тихим, взвешенным голосом; от внезапности Джанет вздрогнула.
– Среди нас, – сказала ведунья, – мало найдется таких, кто держал бы данное слово так честно, как Томас. Он сделал выбор, который, возможно, тебе трудно понять, но не мне.
Джанет горько усмехнулась:
– Его обет кажется мне абсурдным.
Маири с ласковым укором заметила:
– Дорогая моя, ты в самом деле не воздаешь ему должное за все, что он сделал для нас. – И с грустной улыбкой добавила: – Твой Томас кажется мне хорошим человеком. И даже похож на Джона, по крайней мере, каким я когда-то его знала.
Резкий смех Джанет прервал ностальгические размышления матери.
– Похожи? Эти двое? – И словно спохватившись, добавила: – Надо будет взглянуть, правда же? Если мы, конечно, когда-нибудь вернемся домой, – завершила она, бросив взгляд на ведунью.
В ответ мамаша Хэйнтер дала расплывчатое обещание:
– Всему свое время, мои милые. Всему свой черед.
Маири подавленно опустила глаза и вздохнула:
– Я бы так хотела снова увидеть моего Джона… раствориться в его объятиях.
Джанет пильнула ведьму взглядом и спросила с ноткой гнева:
– Когда ж мы наконец расквитаемся с этой вашей королевой?
Ведьма фыркнула:
– С моей Королевой? Я их не нарекаю и не назначаю. Да и королей, к слову, тоже.
Затем, посмеиваясь над их замешательством, она продолжила:
– Я лишь силюсь подлечивать то, что нуждается в исцелении. Таков мой долг, бренные. И я никогда от него не отлынивала, хоть уж и лет прожито немерено, а звезды в небе тускнеют от старости. Эта земля нуждается в своей Королеве, и потому я чем могу помогаю ей воссоздаться. Единственно с этой целью.
Мамаша Хэйнтер приумолкла, а затем с усталым вздохом добавила:
– Только я последняя в своем роде. Уйду на запад – кто ж тогда останется исцелять тех, у кого в этом нужда? Кто будет собирать воедино то, что разорвано на части?
Старшая смертная неуверенно предположила:
– Может, те две лисички?
– Ну уж нет. Эти хитрюги держатся за пределами любой истории, которая когда-либо случалась…
Тут старая ведьма отбросила свою меланхолию и хохотнула:
– Ну что это я о себе да о себе? Тут вокруг вон какая паутина, которую надлежит распутать и подвести к надлежащему концу. И кто это сделает, как не мы?
Маири указала на лес вокруг, мерцающий странными, текучими переливами красок, недоступных человеческому глазу или толкованию.
– И все же мне бы так хотелось возвратиться в свой мир, вновь увидеть свой дом.
Ведунья усмехнулась:
– Еще увидишь, золотинка моя. Уж хотя бы это, наверно, я могу тебе обещать.
Поднявшись на ноги, ведунья уже властным тоном сказала:
– Что-то наш рыцарь запропастился. Уж не заплутал ли в чащобе? Ладно. Отдыхайте тут да отлеживайтесь, пока я не вернусь.
Она строго поглядела на Джанет:
– Лучше держаться всем вместе, если хотим уцелеть в этом путешествии.
* * *
Какое-то время спустя ведунья отыскала Рыцаря Розы, который уныло горбился на коленях посреди полянки. Рядом валялась охапка собранного для костра хвороста; судя по разлету хворостин, он кинул их в сердцах, вряд ли думая поднимать. Руки глубоко ушли в наносы сухой листвы; он словно пытался ухватиться за яркость новой жизни, что растекалась под ними снизу. Ноздри наполняла душистость свежей зелени и растущих побегов, пока еще остающихся под защитным слоем ржавых листьев.
От хруста ветки под ногой Томас поднял голову. Его лицо было искажено страданием.
– Матушка Хэйнтер! Неужели Джанет никогда не поймет, что я не могу просто взять и отказаться от своего обетования Королеве?
– Представь себе, нет. Она родилась в мире, сильно отличающемся от твоего. У людей совершенно иные ценности. И если вы хотите жить душа в душу, вам надо каким-то образом преодолеть эту пропасть.
Томас обвел рукой укрывавшие поляну деревья, мягко покачивающиеся на ветру.
– Там, в землях за пределами этих вечных сумерек, я взращивался для того, чтобы встать во главе своего клана. И всю мою недолгую жизнь там я считал и искренне верил, что о моем качестве как мужчины будут судить по твердости даваемого мной слова.
И слово это, данное в торжественную минуту, никогда не подлежало бездумному размену на кичливое бахвальство, чтобы польстить самому себе.
Я видел почтение и преданность в глазах всех, кто именовал лэрдом[7] моего отца, истинного хозяина своему слову. И такого же отношения я желал для себя. Учась на его примере, я знал, что должен сдерживать любое данное обещание, независимо от того, какие трудности это сулит.
Между тем жизнь в высокогорье была тяжелой, и простых удовольствий по пальцам перечесть, даже для наследника лэрда. К тому же над нашим житием железной рукой властвовала Церковь, особую неодобрительность питая ко всему, что так или иначе относилось к мирским усладам.
Однако я был молод, с присущими молодому человеку желаниями, и у меня появилась зазноба – Анна, дочь кузнеца. Мы полюбили друг друга, и я, глупый юнец, поклялся ей в верности, не спросивши согласия у моей семьи или священника.
Когда отец прознал об этом, гнев его не знал границ. Разъяренный тем, что его единственный сын сгубил свое будущее, швырнув его к ногам женщины столь низменного происхождения, он запер меня в башне, а единственный от нее ключ повесил себе на шею.
В том заточении я провел несколько изнурительных дней. А потому, когда за мной пришли, я вначале испытал облегчение. Но меня грубо скрутили и поволокли в церковь, где я услышал наши с Анной имена, произнесенные с амвона в длинном перечне других, которых наш священник счел лишенными господней милости. Любой упомянутый в нем больше не мог рассчитывать на радушие клана, пока не исповедается в своем грехе. Настояние отца на том, чтобы я тотчас нарушил свою клятву перед возлюбленной, было еще более тяжким и, на мой взгляд, непростительным грехом. Когда я отказался, отец лишил ее семью надела и изгнал со своих земель.
В пылу праведного гнева я отказался от общения с отцом, матерью и вообще со всей семьей, свои дни предпочитая коротать в башне.
Так длилось, пока не настал день, когда меня снова вывели, посадили на коня и протрубили начало охоты. Тогда мы с отцом выехали вместе в последний раз. Возможно, он думал, что время, проведенное в одиночестве, смягчило мое сердце по отношению к нему.