Читать интересную книгу Ты кем себя воображаешь? - Манро Элис

* * *

Одно время — после того, как Фло избавилась от магазина, но до того, как артрит превратил ее в калеку, — она ездила с соседями в клуб Канадского легиона играть в бинго и иногда в карты. Когда Роза приезжала в гости, ей трудно было подыскивать темы для разговора и она расспрашивала Фло о людях, которых та встречала в клубе. Спрашивала и о своих ровесниках — Коне Николсоне, Коротышке Честертоне, которых ей трудно было представить взрослыми. Видится ли Фло с ними?

— Одного я видела, он там все время сидит. Ральф Гиллеспи.

Роза сказала, что Ральф Гиллеспи вроде бы ушел во флот.

— Да, правильно, но он вернулся домой. Он там попал в аварию.

— Какую аварию?

— Не знаю. Там, во флоте. Он целых три года пролежал в военно-морском госпитале. Его там по кусочкам собирали. Теперь он в порядке, только хромает, вроде как подволакивает ногу.

— Жалко как.

— Ну да. Я тоже так думаю. Я против него ничего не имею, хотя некоторые в Легионе ему ставят это в вину.

— Что ставят в вину?

— Да пенсию, — сказала Фло.

В ее голосе слышалось удивление и явное презрение к Розе за то, что она не учла такой элементарной вещи и такого естественного для Хэнрэтти человеческого чувства.

— Мол, что это он теперь обеспечен на всю жизнь. А я говорю — он наверняка пострадал, а не просто так. Поговаривают, что ему платят кучу денег, но я не верю. Ему много не надо, он ведь не семейный. Только он, если у него и болит чего, не подает виду. Совсем как я. Я не показываю виду. Кто плачет, тот плачет один[11]. Он хорошо играет в дартс. Он во все играет, что там устраивают. И еще изображает людей — прямо как две капли воды.

— Мильтона Гомера? Он в школе изображал Мильтона Гомера.

— И его. Мильтона Гомера. У него смешно получается. И других тоже.

— А Мильтон Гомер еще жив? И еще ходит в парадах?

— Конечно, он еще жив. Правда, притих. Он теперь в окружном доме престарелых. В солнечные дни торчит у шоссе — поглядывает на проезжающие машины да облизывает эскимо. А старухи обе померли.

— Значит, в парадах он больше не марширует?

— Так и парадов больше нет. Мало стало. Оранжисты почти все перемерли, да и зрители не ходят — теперь всем только бы сидеть дома и пялиться в телевизор.

* * *

Приехав в очередной раз, Роза обнаружила, что Фло охладела к Легиону.

— Не хочу ничего общего иметь с этими старыми уродами, — сказала она.

— Какими старыми уродами?

— Теми, что сидят там, травят одни и те же глупые байки и сосут пиво. Меня от них тошнит.

Фло в своем репертуаре. Люди, места, забавы — она внезапно увлекалась ими, а потом они вдруг переставали ей нравиться. С возрастом эти виражи становились все более резкими и частыми.

— И тебе никто из них больше не нравится? А Ральф Гиллеспи все еще туда ходит?

— Ходит. Ему там так нравится, что он хотел устроиться туда на работу. На неполный день, барменом. Кое-кто говорит, ему отказали, потому что у него уже есть пенсия, но я думаю, это из-за того, что он так себя ведет.

— Как он себя ведет? Напивается?

— Напиваться-то он, может, и напивается, но по нему не скажешь, он всегда ведет себя одинаково. Все время изображает кого-нибудь, часто — людей, которых приезжие уже не знают, сроду не видали этого человека и потому думают, что это просто Ральф сам идиотничает.

— Вроде Мильтона Гомера?

— Точно. Откуда им знать, что это он изображает Мильтона Гомера и какой из себя был Мильтон Гомер? Они не знают. А Ральф не знает меры. В общем, он домильтонгомерился до того, что работы ему не дали.

* * *

Роза отвезла Фло в окружной дом престарелых — Мильтона Гомера она там не видела, хотя обнаружила многих других людей, которых считала давно умершими, — и осталась расчищать дом и готовить его к продаже. И вдруг сама оказалась в клубе Легиона — за ней зашли соседи Фло, решив, что ей, должно быть, одиноко в субботний вечер. Роза не сумела отказаться и в результате очутилась за длинным низким столом в подвале под зданием Легиона, со стойкой бара в углу. Последние солнечные лучи косо падали через поля бобов и кукурузы и засыпанную гравием парковку и пятнали обитые фанерой стены. Стены были увешаны фотографиями, подписанными от руки и приклеенными к рамкам скотчем. Роза встала, чтобы посмотреть на них. Сто шестой батальон перед посадкой на корабль, 1915 год. Разные герои той войны, их имена теперь носили сыновья и племянники, но Роза слышала об их существовании впервые. К тому времени, как она вернулась обратно за стол, там началась карточная игра. Роза подумала, что, может быть, нарушила этикет, когда встала и пошла смотреть фотографии. На них, вероятно, никто никогда не обращал внимания. Они были не для того, чтобы их разглядывать; они просто были, как фанера, которой обиты стены. Гости, чужаки всегда на все смотрят, вечно интересуются, спрашивают, кто это, да когда было то, пытаются оживить беседу. Вкладывают слишком много сил и слишком много хотят получить в ответ. И еще могло показаться, что она, Роза, расхаживает по комнате, стараясь привлечь к себе внимание.

К Розе подсела женщина и представилась. Она оказалась женой одного из играющих в карты. «Я видела вас по телевизору», — сказала она. Когда кто-нибудь такое говорил, Роза всегда принималась извиняться. Ей приходилось улавливать и пресекать этот абсурдный порыв. Здесь, в Хэнрэтти, желание извиняться было еще сильней. Роза знала, что ей порой случалось вести себя бесцеремонно. Она вспомнила себя в роли тележурналиста, берущего интервью, свою обманчивую уверенность и шарм; здесь как нигде люди должны знать, что это личина. Ее актерская игра — другое дело. Тут ей было чего стыдиться, но совсем не того, чего она должна была бы стыдиться, по мнению местных жителей: ей было стыдно не за отвислую голую грудь, но за неудачу, которую она не могла бы четко очертить или объяснить.

Заговорившая с Розой женщина была нездешняя. Она сказала, что приехала сюда из Сарнии пятнадцать лет назад, когда вышла замуж.

— Мне до сих пор трудно привыкнуть. Если честно. После города. А вы живьем выглядите гораздо лучше, чем в том сериале.

— Надеюсь, — сказала Роза и объяснила про грим.

Такие подробности всегда интересовали людей, и Розе стало спокойней, когда разговор перешел на технические детали.

— А вот и старина Ральф, — сказала женщина.

Она подвинулась, чтобы дать место худому седому человеку с кружкой пива в руке. На улице Роза его не узнала бы, он оказался бы незнакомцем, но сейчас она пригляделась, и ей показалось, что он совсем не изменился — остался таким же, как в семнадцать или пятнадцать лет: седые волосы, когда-то каштановые, все так же падали на лоб, и лицо было все таким же бледным, спокойным и великоватым для тела таких размеров. И тот же неуверенный, сторожкий, скрытный взгляд. Но тело стало худей, а плечи словно ссохлись. На нем был свитер с коротким рукавом, маленьким воротничком и тремя декоративными пуговицами: голубой, в бежевую и желтую полоску. Свитер показался Розе приметой стареющего весельчака, юнца, застывшего во времени. Она заметила, что у Ральфа руки старика, очень худые и трясутся так сильно, что ему приходится поднимать кружку ко рту двумя руками.

— Вы ведь ненадолго приехали? — спросила женщина из Сарнии.

Роза ответила, что возвращается в Торонто завтра, воскресным вечером.

— Должно быть, у вас очень насыщенная жизнь, — сказала женщина и громко вздохнула. Одна эта белая зависть уже выдала бы в ней приезжую, нездешнюю.

Роза думала о том, что в понедельник, в полдень, должна обедать с мужчиной, а потом отправится с ним в постель. Это был Том Шепперд, которого она знала очень давно. Когда-то он был в нее влюблен и писал ей любовные письма. Последний раз, когда Роза была с ним в Торонто — когда они потом сидели в постели и пили джин с тоником (они всегда много пили, когда были вместе), — Роза вдруг подумала или поняла, что и сейчас где-то есть женщина, в которую он влюблен и за которой ухаживает на расстоянии. А когда он писал письма ей, Розе, то наверняка предавался изнурительной постельной гимнастике с какой-нибудь другой женщиной. И еще все это время у него была жена. Розе захотелось спросить его об этом: о потребности, о препятствиях, об удовлетворении. Ее интерес был дружеским, без претензий, но она знала — чувствовала, — что спрашивать нельзя.