Две старые дамы, с которыми жил Мильтон Гомер, приходились сестрами его матери. Они были близнецы. Их звали Хэтти и Мэтти Мильтон, и их обычно звали мисс Хэтти и мисс Мэтти, чтобы имена звучали серьезней и без намека на глупые шутки. Мильтону дали имя по девичьей фамилии матери. Так часто делали, и никто, видимо, не задумался о том, что в результате соединятся два имени великих поэтов. Об этом совпадении никогда не упоминали и, вероятно, даже не замечали его. Роза тоже его не замечала до того дня, уже в старших классах, когда сидевший позади нее мальчик дотронулся до ее плеча и показал свою английскую хрестоматию. Он вычеркнул слово «чапменовского» в заголовке стихотворения, вписал туда «Мильтона» и исправил еще пару букв. Получилось «Впервые взглянув на Мильтона Гомера»[10].
Любое упоминание Мильтона Гомера было смешно, но этот измененный заголовок был смешон еще и потому, что очень завуалированно намекал на его другие, более скандальные привычки. Ходили сплетни, что, если кто-нибудь оказывался впереди Мильтона в очереди на почту или в кассу кинотеатра, Мильтон распахивал плащ и демонстрировал себя во всей красе, а потом делал выпад и начинал тереться о впереди стоящего. Хотя чаще всего ему не удавалось зайти так далеко, потому что жертва мгновенно убиралась с дороги. Говорили, что мальчишки подначивают друг друга — заманить Мильтона в нужную позицию и подпустить его поближе, а потом в самый последний момент отскочить, открыв его всеобщим взорам во всей его чудовищной непристойности.
Именно из-за этих рассказов — были они правдой или нет, случилось ли это один раз из-за чужой подначки или происходило все время — дамы, завидев Мильтона, переходили на другую сторону улицы, а детям велели держаться от него подальше. Смотри, чтоб он не хороводился вокруг тебя, говорила Фло. Мильтона Гомера пускали в дома для выполнения ритуала при появлении новорожденного — таких случаев становилось меньше по мере того, как набирали популярность больничные роды, — но в остальное время двери перед ним были закрыты. Он приходил, стучал, пинал дверные филенки и уходил. Но во дворах ему позволяли резвиться как угодно — он ничего не брал, а если его обидеть, мог поломать что-нибудь и ввести хозяев в убыток.
Конечно, если он выходил в город с одной из тетушек, это было совсем другое дело. Он шел унылый, послушный, спрятав все свои страсти и таланты за семью замками. Он шел и ел из бумажного кулька купленные теткой сласти. По ее команде он угощал встречных, но разве что самый безнадежный обжора польстился бы на конфеты, если Мильтон Гомер касался их пальцами или окропил слюнями. Тетушки следили за тем, чтобы он стригся вовремя, и всячески старались, чтобы он имел презентабельный вид. Они стирали, гладили и чинили его одежду; они выпускали его на улицу в плаще и галошах или шерстяной шапке и шарфе, соответственно погоде. Знали ли тетушки, как он ведет себя без них? Наверняка знали, а если так, то страдали из-за этого — гордые носительницы методистской морали по-другому не могли. Это их дед основал льнопрядильную фабрику в Хэнрэтти и заставлял всех своих работников проводить субботние вечера на занятиях по изучению Библии, которые вел самолично. Гомеры тоже были очень достойной семьей. Рассказывали, что кое-кто из Гомеров предлагал упрятать Мильтона подальше, но барышни Мильтон и слышать об этом не хотели. Никто не думал, что ими двигало добросердечие.
— Они не сдадут его в приют для идиотов — слишком гордые.
Мисс Хэтти Мильтон преподавала в школе для старшеклассников. Она работала дольше, чем все остальные учителя, вместе взятые, и была важнее самого директора. Она преподавала английский язык (правка хрестоматии была еще более смелым и упоительным поступком оттого, что произошла у мисс Хэтти под носом) и славилась умением поддерживать дисциплину. Она это делала без видимых усилий, лишь одним своим внушительным присутствием — обширный бюст, очки, тальк, невинность и полнейшее нежелание видеть какую-либо разницу между учениками старших классов (она не употребляла слова «подросток») и четвероклассниками. Она много задавала учить наизусть. Однажды она написала на доске длинное стихотворение и велела ученикам переписать его к себе в тетради, выучить наизусть и на следующий день рассказать на память в классе. Роза училась в старших классах уже третий или четвертый год и решила, что эти инструкции не следует воспринимать буквально. Она легко заучивала стихи, поэтому ей показалось вполне разумным пропустить первый этап задания. Она прочитала стихотворение, выучила куплет за куплетом, потом раза два повторила наизусть про себя. Пока она этим занималась, мисс Хэтти спросила, почему она не пишет.
Роза ответила, что уже выучила стихи, хотя не была полностью в этом уверена.
— В самом деле? — сказала мисс Хэтти. — Ну-ка встань спиной к доске.
Роза повиновалась, боясь про себя, что ее похвальба окажется враньем.
— А теперь прочитай это стихотворение всему классу.
Вера в себя оказалась оправданной. Роза продекламировала стихи без запинки.
Чего она ждала? Изумления, похвал, непривычного уважения?
— Ну что ж, стихи ты, возможно, выучила, — сказала мисс Хэтти, — но это не оправдание тому, что ты не выполнила указания учителя. Садись и пиши. Каждую строчку напишешь по три раза. Если не закончишь вовремя, останешься после четырех часов.
Конечно, Розе пришлось остаться после четырех. Она писала, кипя яростью, а мисс Хэтти спокойно вязала. Когда Роза принесла показать переписанное, мисс Хэтти сказала — мягко, но окончательно и неоспоримо:
— Не собираешься же ты ходить по свету с мыслью, что ты лучше других, только потому, что умеешь учить стихи на память? Кем ты себя воображаешь?
Розу не первый раз в жизни спрашивали, кем она себя воображает. По правде сказать, этот вопрос часто звучал у нее в ушах, как монотонный звук гонга, и она привыкла его игнорировать. Но позже Роза поняла, что мисс Хэтти вовсе не садистка: ведь она могла сказать при всем классе то, что сказала Розе наедине. И мстительной она тоже не была: она вовсе не пыталась наказать Розу за то, что не поверила ей и оказалась не права. Урок, который она пыталась преподать, был для нее важней любых стихов, и она твердо верила, что Розе этот урок необходим. Похоже, ее уверенность разделяли и многие другие люди.
* * *
В конце последнего школьного года весь класс позвали к Мильтонам на сеанс «волшебных картин». Слайды «волшебного фонаря» изображали Китай, где мисс Мэтти, та сестра, что теперь сидела дома, в юности занималась миссионерской работой. Мисс Мэтти была очень застенчива и поэтому оставалась в тени и только переключала слайды, а мисс Хэтти их комментировала. Слайды изображали желтую (это никого не удивило) страну. Желтые холмы и небо; желтые люди, рикши, зонтики, все сухое, какое-то бумажное, хрупкое, с черными зигзагами там, где потрескалась краска, — на храмах, дорогах и лицах. В это самое время — единственный раз, когда Роза сидела в гостиной у Мильтонов, — в Китае у власти был Мао, вовсю шла корейская война, но мисс Хэтти не собиралась делать поправок на ход истории — точно так же, как не собиралась делать поправок на то, что ее слушателям восемнадцать или девятнадцать лет.
— Китайцы — язычники, — произнесла мисс Хэтти. — Поэтому у них в стране есть нищие.
Нищий стоял на коленях посреди улицы, протягивая руки к богатой даме в коляске рикши. Дама не обращала на него никакого внимания.
— Они едят такое, что мы и в рот не взяли бы, — сказала мисс Хэтти; на экране появились китайцы, тычущие палочками в миски. — Но когда они становятся христианами, они начинают питаться лучше. Христиане первого поколения оказались на полтора дюйма выше.
Христиане первого поколения стояли в ряд, разинув рот, — возможно, пели. Они были одеты в черное и белое.
После окончания «волшебных картин» подали блюда с сэндвичами, печеньем и пирожными. Все было домашнего приготовления и очень вкусное. Напиток из виноградного сока и имбирный лимонад разливали в бумажные стаканчики. Мильтон сидел в углу. На нем был костюм из толстого твида, белая рубашка и галстук, все уже забрызганное соком и осыпанное крошками.