этого «тяжкого греха осужденья»[120]. Я никогда не слышал, чтобы он в чем-то несправедливо обвинял коллегу. Тем не менее, военная служба несколько отравила его. Ему очень не нравился Роузкранс, и он принял командование нашей объединенной армией только при условии, что его сразу же отставят.
Хукер однажды похвастался, что у него лучшая в мире армия. Точно так же можно было провозгласить, что Грант — худший из командиров. В очень немногих частях можно было увидеть такой порядок и выучку, гордость и пышность, как в войсках Бьюэлла и Потомакской армии. Но простые и суровые солдаты Гранта сражались великолепно, и их очень непросто было деморализовать. Если их позиции прорывали, каждый солдат, спрятавшись за деревом, камнем или пнем, продолжал свою личную битву с врагом. При виде своего генерала они свои шляпы в воздух не подбрасывали, а просто с мрачной усмешкой замечали:
— Вон, старик пошел. Он молчалив, но, тем не менее, для Джонни Ребба он слишком крепкий орешек.
В отличие от Халлека, Грант не засиживался над военными учебникам. Он не умел так красиво перемещать свои войска, как Макклеллан, но его понтоны всегда были на месте, а обозы с боеприпасами никогда не пропадали.
Хотя он и не занимался мелочами, но ему приходилось уделять им должное внимание, в частности, если у других командующих генералов в распоряжении имелось от сорока до пятидесяти штабных офицеров — великолепных своими сверкающими пуговицами и золотым шитьем, Грант позволял себе лишь шесть или семь.
Спустя 10 дней после битвы при Шайло, 19 больших, переполненных ранеными, пароходов, отправились вниз по реке. На кроватях, которые стояли повсюду, бок о бок лежали и мятежники, и федералы, и за всеми ними ухаживали совершенно одинаково.
Военным хирургам помогали и врачи добровольцы. Сотни добровольцев-медсестер, многие из которых были женами, сестрами и матерями, все из разных слоев общества, пришли, чтобы присоединиться к делу милосердия. Сосредоточенные и усталые лица, руки — и огрубевшие от постоянного труда, и белые холеные — от непрерывного досуга, обмывали ужасные раны и расчесывали грязные и окровавленные волосы.
Шепча нежные слова сочувствия, они сидели рядом с больными по ночам, а когда все заканчивалось, их мягкие руки закрывали неживые глаза и разглаживали волосы на их лбах. Тысячи бедняг унесли в свои дома, как на Севере, так и на Юге, благодарные воспоминания о тех героических женщинах, тысячи сердец, мучившихся от вести, что их родные пропали без вести, нашли немалое утешение, узнав, что их последние часы они провели в покое и в заботливых руках.
Один из солдат, получивший несколько пулевых ранений, восемь дней пролежал незамеченным в маленькой роще, без всякой еды, кроме дождевой воды. После того, как его нашли, он прожил почти две недели. В некоторых местах трупы лежали так тесно, что между ними было почти невозможно пройти. Один из мертвецов лежал на спине и остекленевшими глазами смотрел на зажатый в его руке дагерротип женщины и ребенка. Это ужасное зрелище неизбежно наводило на размышления об опустевших домах и кровоточащих сердцах и почти согласиться с одним из изречений Цицерона, что любой мир лучше самой справедливой войны.
Глава XXI
«Они — обзор и краткие летописи века»[121].
Генерал Шерман очень сурово относился к прессе. Некоторые газеты очень несправедливо оценивали его в начале войны. Будучи командующим в Кентукки, он прославился своей эксцентричностью, а когда один из журналистов назвал его сумасшедшим, это мнение получило широкое признание. В его безумии, по крайней мере, была система, его якобы безумное заявление, что Правительству на Западе требуется 200 000 солдат на Западе, несмотря на то, что над ним смеялись и потешались в то время, доказало его мудрость и способность предвидеть будущее.
Тем не менее, он был очень нервным человеком. Когда я впервые увидел его в Миссури, еще при Фримонте, в его глазах было нечто дикое, вероятно, из-за чрезмерного курения. С утра до вечера у него всегда во рту была сигара. Для такого нервно-сангвинического типа, с характерными для него светлыми волосами, светлыми глазами и стройной фигурой, табак особенно вреден.
Хотя многие утверждали, что ни один корреспондент не может встретиться с Шерманом и не быть при этом оскорбленным, я нашел его палатку. В тот момент с группой скаутов он был в разведке, но вскоре вернулся, его рука, раненная в битве при Шайло, лежала на перевязи. Штабной офицер представил меня:
— Генерал, это м-р…
— Как поживаете, м-р…? — раздраженно спросил Шерман, протягивая мне здоровую руку.
— Корреспондент «The New York Tribune», — добавил лейтенант.
Тотчас в генерале индейское лето превратилось в техасскую зиму, и ледяным тоном он спросил меня:
— Вам не показалось, что вы ошиблись, сэр?
— Я думаю, нет. Я хочу узнать немного поподробнее о недавней битве именно от вас. Вы жалуетесь, что журналисты неверно пишут о вас. Как же им избежать этого, если вы отказываетесь предоставить им истинную информацию? Некоторые из офицеров — пьяницы и мошенники, но вы считаете несправедливым, если по этим причинам пресса осуждает абсолютно всех подряд. Но разве не абсурд ненавидеть каждого человека моей профессии за грехи лишь нескольких ее недостойных представителей?
— Возможно, так оно и есть. Присядьте, есть у вас сигара? Беда в том, что вы — пресса — не несете никакой ответственности. Какой-нибудь никчема с пером в руках, может наговорить обо мне горы лжи тысячам людей, у которых нет никакой возможности услышать противоположное. Что я могу поделать? Его читатели не знают ничего о нем, кроме того, что он человек. Преследовать его по суду бесполезно. И если он даже согласится на дуэль, в этом будет нечто удовлетворяющее, но большая вероятность в том, что этот клеветник окажется трусом.
— Это правда, но если какой-нибудь гражданин клевещет на вас на улице или в баре, вы же не считаете нужным бить в нос каждого штатского, с которым вы можете встретиться на пути. Уважающие себя журналисты так же гордятся своей профессией, как вы своей. Ваша склонность относиться к ним с такой сверхъестественной суровостью побуждает легкомысленных молодых офицеров так оскорблять их, что они с чувством огромного отвращения стремятся вернуться домой и уступить свое место менее достойным своим собратьям, и таким образом, вы только усугубляете то самое зло, на которое вы жалуетесь.
Мы еще немного поговорили на эту тему, а потом Шерман очень интересно рассказал мне о битве. С тех пор как я впервые увидел его,