Он смолк. Ева ощущала неловкость, не зная, как прервать молчание.
— О чем вы задумались? — спросил Джефри.
Должна ли Ева быть польщенной или оскорбленной? Что за планы он строит в отношении нее? Ну, сказал он, что готов исполнить все ее желания, дать, что ни попросит, но не может Ева связаться с ним. Псих он, вот что.
— Не знаю, — сказала Ева. — Мне следовало бы подумать, но уже девятый час, а я условилась с Кэрри и ее друзьями, что мы встретимся в половине девятого и поужинаем вместе. Я думаю, мне пора.
Джефри с досадой посмотрел на нее. Провожая ее к двери, он сказал:
— Полагаю, что могу не сомневаться — содержание наших бесед останется строго между нами.
Он галантно склонился, целуя Еве руку.
— Вы обворожительны, моя дорогая. Я с нетерпением буду ждать возможности продолжить наши разговоры и надеюсь, она скоро представится.
Ева согласно кивнула, желая только одного — удрать побыстрее.
— Я верю в нашу с вами судьбу. Я верю и в слова Ларошфуко: «Страсть есть самый убедительный оратор». Ваша естественная склонность к порочному должна найти себе выход. A bientot[10], моя дорогая.
Он помахал Еве с крыльца.
Глава VIII
— Малышка, брось мне мою щетку для волос! Спасибо.
Долорес уже полчаса, как приклеенная, сидела перед зеркалом. Она провела щеткой по волосам, наклонила голову, встала, отступила на шаг и тщательно оценила общее впечатление.
Ева не сводила с нее глаз, завидуя и восхищаясь:
— Это потрясающе, Долорес. У тебя такая интересная жизнь, за тобой ухаживают такие сногсшибательные мужчины!
— Подожди, ты скоро увидишь, как я ущучу этого Спиро! Ты что думаешь, я зря так стараюсь? Пусть только приедет.
Кэрри сидела в горячей ванне, растирая спину щеткой на длинной ручке.
— А ты куда идешь сегодня вечером? — спросила у нее Ева.
— Никуда. Дома побуду.
— Нет, ты на нее посмотри! — Долорес была в негодовании. — Валяется в ванне, вместо того чтобы заняться тем же, что и я.
— Я собиралась поработать сегодня вечером.
— Кэрри, а ты о чем сейчас пишешь?
— Она пишет одну и ту же хреноту с тех самых пор, как мы познакомились, и конца этому не предвидится. Черт знает что — о своем семействе, о жизни на юге.
— Ошибаешься. Ту работу я отложила. На время.
— Ну, значит, другую хреновину начала писать. Уж написала бы сексуальный роман, чтоб его продать и получить кучу денег.
Долорес взбила свой шиньон.
— Ну и как я смотрюсь?
— Фантастика!
— Черт, я к этому столько готовилась. Вы хоть понимаете, сколько девок в Нью-Йорке правый яичник отдадут, чтоб хоть одним глазком подмигнуть Спиро Костаскантакрополису?
Долорес сделала пируэт и подмигнула себе в зеркале. В эту минуту в дверь позвонил шофер Спиро и объявил, что лимузин ждет ее.
Спиро и Долорес танцевали, обедали и ужинали в «Ле Мистрале», в «Итальянском павильоне», в «Мод Шез Елль», в «Леопарде», в Королевской ложе «Американы», в Персидском зале «Плазы», в Синей комнате «Рузвельта». Сейчас они собрались в «Колонию».
За coquilles an g'atin Долорес спросила с откровенным намеком:
— Спиро, у тебя такая длинная фамилия! Ее длина о чем-нибудь говорит?
Грек сально ухмыльнулся:
— Поедем ко мне в «Режи», там и поймешь!
— Я с радостью, милый, просто с радостью, — замурлыкала в ответ Долорес. — Только давай по дороге остановимся у Картье — это же действительно по дороге! Я видела там, в витрине одну умопомрачительную штуку, прелестную вещицу, которая должна тебе понравиться, и ты сам захочешь мне ее купить!
После ленча Долорес сделалась обладательницей великолепного рубинового колье и любовницей Спиро Костаскантакрополиса. Колье стоило сравнительно недорого — четыре тысячи долларов, но имело большую символическую ценность: оно ознаменовало начало отношений. За колье должны были последовать вещи и получше.
Через три дня Долорес удостоилась упоминания в колонке Уолтера Уинчелла:
«Вездесущий Спиро Костаскантакрополис, греческий магнат-судовладелец, который может выбрать любую из нью-йоркских очаровательниц, стал появляться в компании ослепительной модели Долорес Хейнс. Похоже, у Долорес есть шанс. Спиро — кусочек лакомый».
«Выхожу в люди, — ликовала Долорес. — Еще немножко, и мир распахнет передо мной все двери. Бродвей, кино, слава — все, о чем я мечтала с детства». Стоя перед зеркалом, Долорес любовалась отблесками рубинов на лице, нежнейшими густо-розовыми бликами. Она никогда прежде не видела себя такой. Теперь она знала, что должна покупать себе драгоценные камни, как можно больше разных камней — они помогут ей реализовать ее женский потенциал.
Она опять вспомнила шанс, который ей было, представился — и уплыл.
— Будь он проклят, этот вонючий Натан Уинстон, — бормотала она, — будь он трижды проклят за то, что упер мои бриллианты!
Долорес никогда в жизни не забудет позора и унижения, которым он ее подверг!
— Клянусь, я с ним рассчитаюсь, клянусь!
Из дневника Кэрри
7 ноября. Сегодня Чарлин направила меня работать на телевидение: в течение трех недель я буду заменять ушедшую в отпуск дикторшу, читающую сводки погоды. На телевидение меня взяли охотно. Четыре сотни в неделю. Поскольку мама собирается в Калифорнию взглянуть на младенца Пегги, то я все равно не поехала бы в Виргинию.
Вчера была на званом вечере у бывшей герл из «Фолли» — самой лет под семьдесят, поведение — лет на пятьдесят моложе, замужем за молодым парнем, работающим в рекламе от нашего агентства. Чарлин и Рекс тоже были вместе с какими-то мафиози, колдунами-вуду и знаменитым писателем Роджером Флорной.
— Пухленький человечек, который сидит в углу, — объяснял мне Флорной, — это сам Порко Сан Томазо. Приехал ненадолго из Неаполя. Практически правит Италией. А вон тот рослый, уродливый — Шрам Шрамавальони. Странно, что вы не узнали Шрама, в прошлом году его фотографии были повсюду, о нем без конца писали — кто-то неудачно пытался убрать его.
Вдруг без предупреждения пригасили свет, и в центре Нью-Йорка, в центре Манхэттена началась церемония вуду — темнокожие танцоры в набедренных повязках, с красными головными платками зазвенели бубенчиками и забили в кожаные барабаны. Откуда-то вытащили здоровенный ящик, где извивалась живая змея. Но когда колдуны принялись пить кровь, мафиози не выдержали и ушли. Роджер говорит, что мафия страшно боится колдовства.
Роджер тощ до того, что кажется, будто у него впадина на месте живота, веснушчатая лысина еле-еле прикрыта волосами, глаза выглядывают из-за складок кожи — ну можно ли представить себе, что сорок лет назад этот человек написал книги, запрещенные за безнравственность, что он пользовался репутацией Казаковы? К старости он отказался от литературы в пользу живописи и говорит, что желал бы написать мой портрет.