Недовольства возникли и по причине повышения цен: в частности, на хлеб цены в Петербурге поднялись вдвое. Дешевизна была достигнута временным запретом вывоза зерна за границу.
10 июля прусский посланник барон Б. Гольц информировал Фридриха II: «…для здешнего двора теперь более, чем когда-либо важно вернуть все свои войска в глубь империи, чтобы окончательно утвердить трон против недовольных; число же их возрастает со дня на день, с тех пор как стало известно, что внук Петра Великого свергнут с престола и что его заместила иностранка, если и имеющая какое-либо право царствовать, то только по мужу или по сыну» [19, 242]. В донесении от 23 июля: «Внезапная смерть покойного государя произвела сильное впечатление на народ. Удивительно, что очень многие лица теперешнего двора, вместо того, чтобы устранять всякое подозрение… напротив того, забавляются тем, что делают двусмысленные намеки на род смерти государя… Никогда в этой стране не говорили так свободно, как теперь. Имя Иоанна [Антоновича] на устах народа, и теперь, когда первый взрыв и первое опьянение прошли, сознают, что только покойный император имел право на престол…» [19, 247].
По донесению другого посла, Кейта, «плохое настроение и недовольство, которое тлело и бродило глухо со времени переворота в войсках гвардии, дошло до того, что вспыхнуло на этих днях в виде открытого возмущения. Солдаты Семеновского полка дрались с оружием в руках этой ночью, и с большой трудностью офицеры уговорили их. То же самое возмущение продолжалось две ночи подряд, хотя меньше, и это дало серьезные опасения правительству. Большое количество офицеров и солдат было арестовано, и их скрыли» [10, 262].
«Недовольство… со времени переворота в войсках гвардии», а еще более в армейских полках, отмеченное очевидцами, неизбежно наводит на мысль о попытке вооруженного нападения на роншинский караул в первых числах июля с целью освободить государя. И когда успех нападавшей стороны казался неизбежным, приговор, некогда вынесенный Иоанну Антоновичу, был исполнен по отношению к его инициатору.
Принимая такую версию убийства Петра, легко заметить, что все сомнительные обстоятельства, так же как и несуразности, сопровождающие любую другую версию, удивительным образом исчезают. Обретают под собой почву многочисленные слухи об убийстве, подтверждаются слова очевидцев о признаках насильственной смерти на теле покойного Петра, не вызывает недоумения крайне болезненная реакция Екатерины на последнюю весть из Ропши. Наконец, становится понятным уравнивание Павлом I меры наказания А. Орлову и другим участникам переворота, а не убийства. Вспомним слова одного из близких Павлу людей, Саблукова: «я убежден, что император не считал его [А. Орлова] лично виновником убийства», подтверждаемые и другими фактами.
Но самое главное — проливает свет на решение А. Орлова заявить в Вене в 1771 г. о том, что в Ропше он выполнил против своей воли то, что от него требовалось. Этот замалчиваемый историками, как не вписывающийся в традиционную версию, рассказ к тому же полностью согласуется с казавшимися до сих пор несовместимыми опасениями Екатерины за жизнь Петра.
Вакуум молчания вокруг причины убийства также не вызывает вопросов. Те немногие, кто знал ее, держали язык за зубами, лишь А. Орлов во время обострения отношений с императрицей не побоялся высказаться открыто (и то за границей), а ей ничего не оставалось, как молча проглотить горькую пилюлю. Иностранцы не могли быть посвящены в эту строжайшую тайну, что заметно по их рассказам.
Что касается офицеров и солдат караульной команды, то надо думать, что все они после выполнения задания были вознаграждены и одновременно предупреждены о необходимости хранить тайну Ропши под угрозой жесточайшего наказания вплоть до смертной казни. Именно так поступила Екатерина позже в аналогичном случае с командой, караулившей Иоанна Антоновича, что подтверждено документально в той же рукописи М. Корфа.
Вряд ли Алексей Орлов убивал Петра своими руками, исполнителем его приказа мог быть любой из состава команды, сам же начальник караула гораздо правдивее смотрится со шпагой в руке в рядах оборонявшихся.
Историк В. Бильбасов отмечает, что для сменявшихся каждый день офицеров дежурство в Ропше представлялось «тяжелой заботой, чтоб охранить Петра от ярости гвардейских солдат, ненавидящих бывшего императора» [10, 247]. Окна дворца завешаны были зелеными гардинами, дворец оцеплен гренадерами, Петру не разрешалось выходить не только в сад, но и на террасу или в соседнюю комнату.
О том, что бытовые условия заключения Ивана VI послужили аналогом для изоляции Петра III, говорит письмо последнего Екатерине из Ропши в первые дни после переворота: «Сударыня, я прошу Ваше Величество быть уверенной во мне и не отказать снять караулы от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что я едва могу в ней двигаться. И так как Вам известно, что я всегда хожу по комнате и то от этого распухнут у меня ноги. Еще я вас прошу не приказывать, чтобы офицеры находились в той же комнате со мной, когда я имею естественные надобности — это невозможно для меня; в остальном я прошу Ваше Величество поступать со мной по меньшей мере как с большим злодеем, не думая никогда его этим оскорбить. Отдаваясь Вашему великодушию, я прошу отпустить меня в скором времени с известными лицами в Германию. Бог ей заплатит непременно, Ваш нижайший слуга Петр.
P.S. Ваше Величество может быть уверенной во мне, что я ни подумаю ничего, ни сделаю ничего, что могло бы быть против ее особы или ее правления» [10, 257]. Точно так же, в четырех стенах одной комнаты, содержался несчастный Иван в Шлиссельбурге.
М. Корф отмечал: «Самое важное заключалось в том, что убийственное одиночное заключение в одних и тех же комнатах, без возможности выйти не только на чистый воздух, но даже в сени, а при этом лишение всякого развлечения и отсутствие всяких занятий совершенно расстроили здоровье принца, и физическое и душевное. Уже с конца второго года его пребывания в Шлюссельбурге он стал хилый телом и мешаться в рассудке, и с тех пор до самого конца жизнь его представляла одну нескончаемую цепь мучений и страданий всякого рода» [34, 197]. Приходится признать, что скорая смерть Петра Федоровича была лучшим исходом его жизни.
Наводят на размышления слова Павла I, называвшего Ропшу «кровавым полем» [10, 246]. Все эти факты говорят о том, что там была хорошая драка.
В. Бильбасов (1838–1904) исследовал историю царствования Екатерины II с 1883 г. до конца своей жизни. Опубликованные в сильно ограниченном виде его труды были к тому же частично уничтожены цензурой. Основная часть его литературного наследия была как будто утеряна.
Возможности доступа В. Бильбасова к секретным архивным документам представляются более скромными по сравнению с возможностями Н. Шильдера. Сомневаться в профессиональной честности Николая Карловича в освещении исторических событий, так же как и в порядочности в отношении собственного цензорства, нет оснований. Сказать открыто о фальсификации письма А. Орлова он не мог, это была бы компрометация императорской фамилии, полностью ему доверявшей. Стесненный этими двумя ограничениями Николай Карлович не позволил себе ни раскрыть вросшую в историю фальшь, ни обойти ее гробовым молчанием. Он оставил нам для раздумий лишь пару коротких, но емких фраз: «6 июля вечером Екатерина получила известие о внезапной кончине бывшего императора Петра III, последовавшей в Ропше. Неожиданность события и подробности самого происшествия причинили императрице немало забот и тревог, как в то время, так и в будущем» [64, 28]. Вот так: не письмо, а известие, не убийство, а кончина, надолго обеспокоившая императрицу, не 3-го июля, а 6-го, как в манифесте.
Зато вполне определенно высказался менее обремененный цензурными соображениями А. Брикнер: «Екатерина сама находилась в некоторой опасности. Трудно было справиться со своеволием тех самых солдат и офицеров, которые содействовали успеху переворота. Общее волнение могло легко повести к смутам. К таким непредвиденным событиям принадлежала и внезапная кончина Петра в Ропше 5 (17) июля» [6/1, 107].
Смутное представление о происшествии в Ропше, вызванное незнанием причины убийства, наиболее точно выразил Беренжср: «…я не подозреваю в этой принцессе (Екатерине… — Л.П.) такой ужасной души, чтобы думать, что она участвовала в смерти царя. Но так как тайна самая глубокая будет, вероятно, всегда скрывать от общего сведения настоящего автора этого ужасного убийства, подозрение и гнусность останутся на императрице, которая пожинает от него плоды» [10, 262]. Это было сказано через несколько дней после убийства, а еще через 9 лет сомнения Беренжера в причастности Екатерины были неожиданно подорваны признанием А. Орлова, следовавшего по пути из Петербурга к берегам Средиземноморья.