Опустимся в глубину отмеченного нами слоя времени и выслушаем главных свидетелей, находившихся в самых близких отношениях с императрицей — княгиню Е. Р. Дашкову и графа Н. И. Панина. Обратимся к запискам княгини Е. Дашковой и мемуарам графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1821), урожденной Голицыной, племянницы фаворита императрицы Елизаветы Ивана Ивановича Шувалова, а напоследок процитируем еще раз комментарий Ростопчина к фальсифицированному письму.
В подстрочном примечании, написанном самой Дашковой в ее «Записках», читаем: «Когда пришло известие о смерти Петра III, оно меня чрезвычайно поразило, сердце отказывалось верить, что императрица — соучастница преступления Алексея Орлова. Только через день я смогла себя пересилить и поехать к ней. Она выглядела печальной и расстроенной и сказала (это ее собственные слова): „Как меня взволновала, как поразила эта смерть“. „Она случилась слишком рано и для вашей, и для моей славы“ — ответила я. Вечером в апартаментах императрицы я высказалась весьма неосторожно, выразив надежду, что Алексей Орлов теперь, наконец, поймет: отныне мы не можем иметь ничего общего и он никогда не посмеет со мной заговорить. Все братья Орловы стали моими непримиримыми врагами, и Алексей после возвращения из Ропши, несмотря на свою наглость, ни разу в течение двадцати лет не дерзнул обратиться ко мне хотя бы с одним словом.
Тем, кто посмел подозревать императрицу в том, что она приказала убить супруга или была причастна к его смерти, я представлю здесь доказательство противного: известно письмо Алексея Орлова, которое ее величество тщательно берегла в своей шкатулке, вскрытой Павлом после смерти матери. Павел приказал князю Безбородко прочесть бумаги, в ней содержащиеся, и, когда князь приступил к чтению вышеназванного письма, перекрестился и сказал: „Слава Богу, малейшие сомнения, какие у меня могли бы быть, исчезли благодаря этому глупому письму“.
Письмо было написано собственноручно Алексеем Орловым. Писал он, как грузчик; вульгарность выражений, бессвязность мыслей совершенно пьяного человека, мольбы о прощении и какое-то недоумение перед случившимся — все делает этот документ чрезвычайно интересным для тех, кто хотел бы разоблачить ужасную клевету, широко распространяемую против Екатерины, которая, если и имела слабости, была не способна на преступление. Смертельно пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил императрице свое послание через несколько минут после того, как Петра III не стало.
Когда после смерти Павла I стало известно, что письмо не было уничтожено и что Павел велел читать его вслух в присутствии своей супруги и госпожи Нелидовой, показал письмо великим князьям и графу Ростопчину, я была так счастлива, так весела, как редко в жизни» [16, 78].
Екатерина Романовна так увлеклась критикой сочинения, приписываемого А. Орлову, что забыла объяснить явное несоответствие написанных ею фраз: «Когда пришло известие о смерти Петра III, оно меня чрезвычайно поразило, сердце отказывалось верить, что императрица — соучастница преступления Алексея Орлова» (год 1762-й) и через несколько строк: «Тем, кто посмел подозревать императрицу в том, что она приказала убить супруга или была причастна к его смерти, я представлю здесь доказательство противного: известно письмо Алексея Орлова, которое ее величество тщательно берегла в своей шкатулке» (год 1796-й). Что же в таком случае копировал Федор Васильевич, спросит недоумевающий читатель, в его списке говорится прямо противоположное тому, что было известно 34 года до того.
Любой здравомыслящий придет к выводу, что ни в том, ни в другом случае Екатерина Романовна не покривила душой. Совершенно очевидно, что летом 1762-го, основываясь исключительно на слухах, сразу заговорили о причастности императрицы к убийству (чего она больше всего опасалась в случае смерти или убийства Петра), а осенью 1796-го вдруг появилось «письмо», позволявшее утверждать противоположное.
Позволим себе заметить следующее. Дашкова, не отстававшая от императрицы в первые дни после переворота ни на шаг, помнит такие подробности, как обед «на три куверта», разговор за обедом с Екатериной и Григорием Орловым. Пишет о вскрываемых Григорием сенатских конвертах, но о таком сенсационном событии, как смерть Петра Федоровича, говорит неопределенно — «пришло известие» — устное, письменное ли, кто доставил? Разве не говорит это о том, что в те дни о третьем письме А. Орлова не было и речи? В то же время Дашкова с твердой уверенностью говорит, что «известно письмо Алексея Орлова», бесспорно имея в виду неожиданно появившуюся «копию». Именно тогда и только тогда, в первые дни царствования Павла I, под словом «письмо» впервые материализовались давнишние слухи об убийстве Петра III, но в откорректированном виде, реабилитирующим покойную государыню.
Напрасно будем мы искать какие-либо упоминания об этом письме в многочисленных мемуарах, письмах и записках, написанных при жизни Екатерины II, ни одна из сказок об убийстве не содержит ссылок на конкретный источник информации. Рассказы иностранцев и не могли содержать ссылок на источник — каждый из них пользовался своим, тщательно скрываемым, каналом утечки, чем и объясняются различия в описании одного и того же события.
Если нашему Оппоненту покажутся не слишком убедительными ложные свидетельства княгини Дашковой, предоставим ему еще одну драгоценную жемчужину, оставленную графиней В. Н. Головиной в ее воспоминаниях и воскрешающую в памяти времена, последовавшие непосредственно за переворотом. Приведем полностью цитату, касающуюся нашего вопроса: «Желали регенства, и так как у императрицы был десятилетний сын — впоследствии император Павел I, то было решено, что Петра III отошлют в Голштинию. Князь Орлов и его брат, граф Алексей, пользовавшиеся тогда расположением императрицы, должны были отправить его. Приготовили корабли в Кронштадте и на них хотели отправить Петра с его батальонами в Голштинию. Он должен был переночевать накануне отъезда в Ропше, близ Ораниенбаума».
Я не буду входить в подробности этого трагического события. О нем слишком много говорили и извращали его; по для восстановления истины я считаю необходимым привести здесь подлинное свидетельство, слышанное мною от министра графа Панина. Его свидетельство является тем более неоспоримым, что известно, что он не был особенно привязан к императрице. Он был воспитателем Павла I, надеялся, что будет держать бразды правления во время регенства Екатерины, и обманулся в своих ожиданиях….
Однажды вечером, когда мы были у него, в кругу его родственников и друзей, он рассказал нам много интересных анекдотов и незаметно подошел к убийству Петра III. «Я был — говорил он — в кабинете императрицы, когда князь Орлов пришел известить ее, что все кончено. Она стояла посреди комнаты; слово кончено поразило ее. — Он уехал? — спросила она сначала. Но, узнав печальную истину, она упала без чувств. С ней сделались ужасные судороги и какое-то время боялись за ее жизнь. Когда она очнулась от этого тяжелого состояния, она залилась горькими слезами, повторяя: „Моя слава погибла, никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!“. Надежда на милость императрицы заглушила в Орловых всякое другое чувство, кроме чрезмерного честолюбия. Они думали, что если они уничтожат императора, князь Орлов займет его место и заставит императрицу короновать его» [38, 70].
Возвращаясь к позиции продолжающего сомневаться Оппонента, можно заметить следующее. Семья Головиных приехала в Петербург в 1780 году, через три года Никита Иванович умер, следовательно, В. Головина могла услышать приведенный рассказ, когда ей было 14–16 лет. Мемуары написаны через 30 с лишним лет после этого, разве не могла она представить пересказ в искаженном виде?
На это можно с полной уверенностью ответить, что услышанное от Н. Панина В. Головиной и ее матерью в течение жизни неоднократно приходилось повторять в бесчисленных светских беседах и спорах (слишком громкое и темное это было дело). Разговоры полушепотом способствовали закреплению приведенного эпизода в памяти, что позволило Головиной назвать рассказ Н. Панина «подлинным свидетельством». Напомним также, что уже в 1783 г. (год смерти Никиты Ивановича) 17-летняя Варвара Николаевна получила шифр фрейлины Екатерины II.
Допустим, что В. Головина могла ошибиться в деталях. Был ли Панин в кабинете или его туда позвали сразу после приезда во дворец А. Орлова, как засвидетельствовали Рюльер и Гельбиг. Зашел в кабинет с известием не Алексей, а Григорий, который мог перехватить покрытого потом и пылью брата по прибытии его во дворец и взять на себя сообщение о неприятном событии. Но могла ли она ошибиться в главном, что нас сейчас интересует, а именно — «князь Орлов пришел известить ее, что все кончено… слово кончено поразило ее». Можно ли из этого сделать вывод о том, что слово «кончено» было прочитано, а не произнесено? Кстати, в копии Ростопчина оно отсутствует!