Читать интересную книгу Книга судьбы - Паринуш Сание

Наконец врач установил диагноз: хроническая пневмония. Он выписал множество рецептов, велел Хамиду неукоснительно принимать все лекарства и делать уколы. Что касается питания, врач объяснил мне, что увеличивать объемы пищи нужно очень медленно и осторожно. Перед уходом он сам сделал Хамиду два укола и оставил достаточно таблеток до утра, пока аптеки откроются. Махмуд передал рецепты Али и велел ему спозаранку сбегать в аптеку и принести нам лекарства.

И только тут наконец наши гости припомнили, что комендантский час никто не отменял. Все поспешно собрались и ушли. Мать Хамида не желала с ним расставаться, но муж увел ее силой, посулив с утра привезти обратно.

Когда все ушли, я кое-как уговорила Хамида выпить стакан молока, а мальчиков накормила ужином. Силы иссякли, я даже не собрала разбросанную по всему дому посуду, заползла в постель и прикорнула рядом с Хамидом. Врач дал ему успокоительное, и Хамид уже крепко спал. Я всматривалась в его исхудалое лицо и была счастлива просто тем, что вот он, рядом. Потом я повернулась так, чтобы видеть небо за окном, от всей души возблагодарила Бога и дала обет вылечить Хамида и позаботиться о том, чтобы он стал прежним. Сон сморил меня прежде, чем я договорила молитву.

Глава пятая

За неделю состояние Хамида несколько улучшилось. Температура упала, он мог больше съесть, но до выздоровления было еще далеко. Кашель по ночам усиливался, и мучила слабость – последствия четырех лет плохого питания и незалеченных болезней. Но постепенно я стала понимать, что не в этом главная беда. Помимо телесной болезни его терзал какой-то духовный недуг. Хамид проваливался в депрессию, отказывался разговаривать, не проявлял интереса даже к новостям – а ведь каждый день приносил важные, порой даже потрясающие известия. Он не виделся со старыми друзьями и не желал отвечать на вопросы.

– По вашему мнению, такое угнетенное состояние, отсутствие интереса к чему-либо нормально? – спрашивала я врача. – Через это проходят все, кого освободили?

– В определенной мере – да, но не в такой, – ответил врач. – Конечно, всем бывшим узникам нестерпимо многолюдство, они переживают отчуждение, им нелегко адаптироваться к обычной семейной жизни. Но Хамид был освобожден внезапно – и происходит революция, о которой он столько мечтал, и он вернулся в лоно семьи, которая его так тепло приняла. Такие обстоятельства должны были бы придать ему сил, вернуть интерес к жизни. С бывшими заключенными вроде Хамида у меня обычно совсем другая проблема: сдерживать, успокаивать, чтобы они не возбуждались непосильно для своего физического состояния.

– А мне-то приходится всячески теребить Хамида, чтобы он хотя бы умылся, провел обычный день…

Я долго не понимала причины этой депрессии. Поначалу я связывала ее с болезнью, но ему уже стало намного лучше, а он все молчал. Может быть, наши родственники не дают ему времени и покоя, чтобы заново приспособиться к жизни? В доме все время толпилось множество народа, мы даже поговорить друг с другом толком не могли. Дом превратился в караван-сарай, люди все время приходили, уходили. В довершение беды на вторую же ночь мать Хамида перевезла свои вещи и поселилась у нас. А потом и Монир, старшая сестра, приехала с детьми из Тебриза. Все, конечно, помогали по дому, но ни Хамид, ни я не могли выдержать такое столпотворение.

Я понимала, что главным образом тут виноват Махмуд. Он словно приобрел циркового уродца и каждый день приводил новых зрителей полюбоваться на него. Чтобы заткнуть мне рот, он взялся полностью обеспечивать гостей едой, постоянно присылал нам всевозможные припасы, говоря, что излишки я могу отдать бедным. Его щедрость меня настораживала. Я не знала, какую ложь он уже успел сочинить, но, несомненно, освобождение Хамида он ставил себе в заслугу. Позволь я только, он бы его догола раздевал и предъявлял шрамы на всеобщее обозрение.

Политика стала главной темой разговоров у нас в доме. Появился и кое-кто из старых друзей Хамида, и новообращенные. Они приводили с собой пламенных юношей, мечтавших познакомиться с великим героем, услышать из его уст историю партии, рассказ о товарищах, которые пожертвовали жизнью во имя революции. Но Хамид не хотел никого видеть и под любым предлогом уклонялся от встреч. Это меня в особенности удивляло, потому что он не избегал друзей Махмуда и прочих посторонних, являвшихся к нам в дом.

Однажды, в очередной раз осмотрев Хамида, врач спросил меня:

– Почему у вас в доме всегда столько народу? Я же сказал вам: больному нужен покой. – И уходя, повторил во всеуслышание: – Я с самого начала говорил вам, что этому пациенту нужен покой, свежий воздух, тишина и отдых, чтобы выздороветь и вернуться к нормальной жизни. А ваш дом больше похож на клуб. Неудивительно, что сейчас его эмоциональное состояние даже хуже, чем в первый день. Если так и дальше пойдет, я за его здоровье не ручаюсь.

Все в оторопи уставились на врача.

– Как же нам быть, доктор? – спросила мать Хамида.

– Если не можете держать двери на замке – увезите его куда-нибудь.

– Конечно, дорогой доктор, я с самого начала хотела перевезти его к себе, – обрадовалась она. – У меня и дом больше, и людей мало.

– Нет, госпожа, – возразил он. – Нужно тихое место, где он остался бы наконец наедине с женой и детьми.

Настал мой черед радоваться. Именно об этом я мечтала от всей души. Все наперебой стали советовать, как это сделать, но хотя бы разошлись пораньше. Мансуре всех пересидела, а потом сказала мне:

– Доктор прав. У меня и то голова лопается, каково же ему, бедолаге, после четырех лет в изоляции. Единственный выход – вам всем поехать на Каспийское море, и там Хамид поправится. Наша вилла стоит пустая, и мы никому не скажем, где вы.

Вот радость! Это и правда было самое для нас лучшее. Каспийское побережье – отчизна моей души. Поскольку декретом правительства все школы были закрыты, из-за беспорядков не проводились и занятия в университете, нам ничто не мешало провести какое-то время на севере.

Прекрасная, полная сил осень ждала нас на побережье: ласковое солнце, голубое небо, море, ежеминутно менявшее оттенки. Прохладный ветерок доносил до берега соленый запах, и если не купаться, то сидеть на пляже можно было часами.

Мы все вчетвером вышли на террасу. Я велела детям глубоко втянуть себя воздух и сказала, что этот воздух всякого вернет к жизни. Затем я обернулась к Хамиду: он оставался слеп к этой красоте, глух к моим словам, он не вдыхал запахи моря и, казалось, не ощущал дуновение бриза на своем лице. Усталый, равнодушный, он вскоре ушел в дом. Я твердила себе: “Не сдавайся”. Я рассуждала так: “Это целебное место, и у нас вдосталь времени. Если и тут я не сумею его вылечить, то не достойна называться женой, не достойна ниспосланного мне благословения”.

Я продумала наш режим. В солнечные дни – а в них в ту осень не было недостатка – я под любым предлогом вытаскивала Хамида на прогулку по красивому песчаному берегу или в лес. Порой мы доходили до главной дороги, покупали продукты и возвращались. Он следовал за мной молча, погрузившись в собственные мысли. Моих вопросов он либо вовсе не слышал, либо отвечал кивком, коротким “да” или “нет”. Но я не сдавалась, продолжала рассказывать ему и о том, что случалось в его отсутствие, и о природе, об окружавшей нас красоте, и о нашей жизни. Порой я садилась и глядела вокруг, словно завороженная пейзажем, подобным картине – он был так прекрасен, что казался фантазией. В восторге я прославляла это великолепие.

В таких случаях Хамид разве что поглядывал на меня с удивлением. Он был беспокоен и мрачен. Я перестала покупать газеты, отключила радио и телевизор – любые новости только ухудшали его состояние. И мне тоже, после стольких лет напряжения и тревог, приятно было отрешиться от известий из внешнего мира.

Даже дети не казались бодрыми и счастливыми, как следовало бы.

– Мы слишком рано лишили их детства, – говорила я Хамиду. – Они многое перенесли. Но еще не поздно. Мы успеем все загладить.

Хамид пожимал плечами и отворачивался.

Он с таким равнодушием взирал на окрестный пейзаж, что я уж гадала, не сделался ли он дальтоником. Я затевала с детьми игру в цвета: каждый должен был припомнить цвет, который не попадался тут на глаза. Мы часто расходились во мнениях и обращались к Хамиду, как к судье нашего состязания. Он бросал безразличный взгляд на море, на небо и высказывал свое мнение. Я повторяла про себя: “Я его переупрямлю”, но хотела бы я знать, как долго еще он будет противиться и держать нас на расстоянии. Наши ежедневные прогулки удлинялись. Он мог пройти уже довольно много не запыхавшись. Он окреп, набрал сколько-то веса. И я продолжала болтать, как бы не замечая его молчаливости, не позволяя себе обижаться – и понемногу он тоже стал приоткрываться мне. Когда я чувствовала, что он готов заговорить, я вся обращалась в слух: только бы не спугнуть.