друга с того света. Мы с Гариком стоим, ожидая. В руках у Гарика тоже цветы. Я нервно подпрыгиваю. Глядя, как люди вокруг встречают своих родных, потерянных на десятилетия, как они бросаются друг другу в объятия, как восторженно кричат, плачут, я сама не могу сдержать слез. Улыбаясь, утираю слезы, стараюсь при этом не попортить свежей косметики, которую наложила в честь Машенькиного приезда.
Вот я заметила высокую фигуру, похожую на Машину. Красивая, эффектная молодая женщина в длинном пальто, с платочком, повязанным вокруг шеи. Неужели это Маша??? Она узнала меня, бросила свои сумки. Время остановилось. На Земле наступила полная тишина. Я обняла ее. Обняв Машу, в ее лице я обняла все то, что обнять невозможно. В ней, в Маше, была сосредоточена вся страна, которую она, сама о том не ведая, привезла в себе. Ее плащ, ее волосы были пропитаны Москвой. Вся она была пропитана теплом моего детства, теплом родных, которые остались там, всем пережитым с нею вместе. От нее пахло теплом моего дома, оставшегося в Нальчике, пятнадцатью с половиной годами моей жизни, которые были неразрывно связаны с ней.
– Машенька!!!
Конечно же, она плачет. Конечно, плачу я. Здесь даже нет надобности скрывать слезы. Справа от нас тоже плачут, обнимаясь. Слева – плачут. Сотни, сотни людей встречают друг друга. Что это? Как в фильмах про войну, когда показывают сцены, как возвращаются солдаты с Великой Отечественной и их встречают родные. В ушах звучит бодрый голос Лещенко, торжественно поющий под победоносный марш оркестра:
Этот день победы
Порохом пропа-а-х,
Это праздник –
Со слезами на глазах…
* * *
Маша почти не изменилась за восемь лет. В 1980 году ей было 24 года, а сейчас, в январе 1988-го, ей уже – 32.
Восемь лет – большой срок. Как была красавица, так ею и осталась. Удивительное происходит превращение. Два часа назад Маша казалась недосягаемой, несказанной, невозможной… состоящей из одних только прекрасных качеств. А теперь мы сидим с ней, как с простым человеком, едим, пьем, говорим. Она – просто обыкновенный человек. Только знакомый с детства.
Почему все эти годы мне казалось, что Маша… Я даже не могу подобрать нужных слов, чтобы передать, как много… что Маша значила для меня.
А она, оказывается, обыкновенный человек. Со своими иллюзиями и заблуждениями. Два часа, как находится в Нью-Йорке, еще совсем ничего о нем не зная, уже твердо знает, что хочет сюда переехать. Как это назвать? Хочет бросить родителей, бросить свою кооперативную квартиру в Москве, работу врача в Институте красоты на проспекте Калинина, для того чтобы приехать в Бруклин, снимать квартиру с тараканами и с утра до ночи пилить ногти в каком-нибудь салоне, чтобы платить рент. В Москве, говорит, нет ни одного нормального мужчины. Она разошлась с мужем, от которого у нее десятилетний сын. Если в Москве (!) нет мужчины для Маши, представляю, что она запоет, когда увидит свой выбор в Нью-Йорке. Говорить Маше, что она хочет совершить ужасную ошибку, бесполезно. Она не слышит.
* * *
Маша привезла нам целую кучу новых кассет с советской эстрадой. Среди них новые песни Пугачевой. Включила и – обалдела. Откуда и каким образом Пугачева знала все точь-в-точь, что именно и когда я переживала. Теперь, она пела:
А я про все на свете с тобою забываю,
А я в Любовь, как в море,
Бросаюсь с головой!
А ты, такой холодный, как айсберг в океане,
И все твои печали
Под темною водой!
Слово в слово про меня! Откуда она так четко все знает?!
* * *
Оля, Сашенька, Гарик и я прогуливаемся по большому универмагу «Мэйсис» в Манхэттене. Проходим отдел парфюмерии, мимо множества шикарных кремов. Мы с Олей брызгаем на свои запястья всевозможные духи, которые нам предлагают попробовать красиво одетые и улыбающиеся представители парфюмерных фирм. Вот проходим мужской отдел. Вот женская верхняя одежда, вот женское нижнее белье…
– Я хочу в туалет, – вдруг говорит Оля.
– Может, потерпишь немного? – говорит Гарик. – Это нужно на первый эта-а-ж спускаться…
– Тогда… тогда вы с Сашей идите, а мы… мне нужно что-то сделать по секрету, – просит Оля, взяв меня за руку.
– По секрету? От нас? – говорит Сашенька, и лицо его вытягивается.
– Да не волнуйся ты, – говорит ему Оля, – это просто герлз ток,[65] ты же не девочка.
– А, ну тогда мы с Сашей поговорим тоже между собой, как мужчины. Правда, Саша? – говорит Гарик.
Довольный таким заявлением Гарика, Сашка кивает головой, и они уходят, договорившись, что вернутся к нам через пятнадцать минут.
Оля сильно волнуется. Она высматривает, действительно ли мужики ушли. Убедившись, что они далеко, она берет меня за руку и тянет за собой.
– Куда мы идем, Олечка? – спрашиваю я.
Оля заговорщически оглядывается вокруг и, притянув меня к себе, гулко шепчет мне на ухо:
– Мне нужно кое-что купить… только так, чтобы папа и Саша не знали.
– Купить? – удивляюсь я – Что же тебе нужно купить?
– Обещаешь мне, что никому не расскажешь? У тебя есть деньги? Чтобы не брать у папы, а то он все поймет. – Олечка так волнуется, что задыхается немного.
– Обещаю, Олечка, не волнуйся, – говорю я ей. – Скажи мне, что тебе нужно купить?
Вместо ответа, она снова берет меня за руку и увлекает дальше за собой.
Я ничего не понимаю.
Наконец Оля останавливается около груды лифчиков нулевого размера и, вынув один из них, вручает его мне.
– Пойдем, ты мне его купишь.
– Лифчик? Тебе? О-о-лечка! Тебе же восемь лет. Какой лифчик? У тебя еще ничего нет.
– Не-е-е-ет… – серьезно говорит Олечка, – я клянусь тебе, просто через одежду не видно. А так, когда у нас урок физкультуры, например, они у меня трясутся, и мне неловко. Все мальчишки на меня смотрят.
– Трясутся? – удивляюсь я, начиная сомневаться, может, и вправду я что-то не заметила.
– Ну хорошо, пойдем, померим в раздевалку.
В раздевалке, худющая восьмилетняя Оля надевает лифчик на плоскую, как у мальчика, грудь и выглядит очень довольной.
– Вот так – другое дело, – говорит она.
– Олечка, у тебя же еще ничего нет. Зачем тебе лифчик? – пытаюсь я убедить ее.
– Нет? Ты считаешь, что у меня ничего нет? – спрашивает Оля, и лицо ее выражает такое страдание, что я тут же осознаю свою ошибку.
– Ну есть, конечно, немного… Хотя, для восьмилетней девочки – у тебя довольно большая, конечно, грудь.
– Да? – говорит Оля,