Вечером, вытянув уставшие ноги, Пат в который уже раз за день пыталась понять: открыл ли ей этот город правду о последних днях Мэтью или только укачал и опоил своей вечно изменчивой и вечно неизменной водой? Или это опьянение и было тем состоянием, в котором пребывал тогда ее возлюбленный, давно ставший для нее внезапной острой грустью, какую вдруг вызывает первый пожелтевший лист или пробегающее по чистому небу облако.
Наутро, так и не разобравшись ни в своих ощущениях, ни в том, чего, собственно говоря, она хотела, приехав сюда, Пат ехала через Утрехт мимо Кралингенского озера к тому прямому, как стрела, участку дороги Цайст – Амерсфорт, где почти четырнадцать лет назад она потеряла не только возлюбленного, но и веру в себя и людей. Навстречу ей неслись зеленые, без холмов и деревьев, унылые поля, и было ясно, что такими же унылыми, навевающими утомленную скуку от этого мира, были они и в том декабре – как будут еще сотни и сотни лет, пока существуют на свете нидерландские болота.
Не отдавая себе отчета в том, что делает, Пат прибавила скорость, пытаясь подсознательно вжиться в человека, гнавшего здесь свою машину тогда, четырнадцать лет назад. Но колеса плавно съедали километр за километром, ничего не происходило, и Пат поняла – или, скорее, заставила себя понять, – что ее усилия бесплодны. Остановив машину, она вышла на первом попавшемся месте, не дожидаясь нужного километра. Теперь это уже было все равно. Мертвые уносят свои тайны с собой или, по крайней мере, оберегают их столь ревниво, что живым не стоит пытаться открыть их. Пат отошла от трассы и села на пожухлую траву. Ее душили едкие и сухие слезы обиды. Но давно привыкшая справляться со своими эмоциями – какими бы они ни были, плохими или хорошими – она только крепче стиснула зубы, и слезы, так и не появившись, пропали. И тогда Пат в последний раз посмотрела в блеклое, несмотря на август, небо и положила руку на теплую сухую землю – так она попрощалась и с неразгаданной страной, и с тайной Мэтью Вирца, которую эта страна не согласилась открыть ей. Заодно она попрощалась и со своим прошлым. Человек должен уметь прощаться с прошлым – иначе у него нет будущего.
Но все-таки долг Мэтью она решила отдать до конца – раз уж оказалась здесь.
Пат вернулась в Роттердам, с которым у нее, как с живым существом, установились свои, сложные и малоподдающиеся словам отношения, пообедала в знаменитом на весь мир ресторане «Евромаст», возвышающемся над городом больше чем на девяносто метров, и, решив уже не возвращаться в отель, прямо оттуда заказала билет на Цюрих.
Оставшиеся несколько часов она провела, глядя на окружавшие город плотным душным кольцом порты и терминалы и продолжая, как ни стремилась к обратному, думать о том, где же именно среди этого гигантского человеческого муравейника провел Мэт свои последние часы. Правда, в этих раздумьях уже не было горячего любопытства и обиды, а только печаль того всеприятия, которое дается человеку после достойно перенесенных страданий. А город все не сдавался – он накатывал на кораблик «Евромаста» темными волнами сгущавшихся сумерек, словно пытаясь снова вовлечь Пат в бессмысленные поиски и отчаяние.
Над Цюрихом висела тяжелая грозовая туча, но богато одетая степенная швейцарская публика шла по улицам, как всегда, размеренно и неторопливо, а газеты, нарушая многовековое спокойствие, как всегда, писали, как о событии мирового масштаба, о какой-нибудь ерунде: о том, что вчера на такой-то улице женщина застряла в лифте или о том, что такой-то самолет прибыл с опозданием на полчаса.
Чтобы добраться до Кюсснахта, Пат выбрала не автобус и не машину, а решила поехать поездом, который сначала шел по берегу Цюрихзее, а потом резко сворачивал через горный перевал прямо к городу. Узнав в кассе, что дорога занимает всего три четверти часа, Пат немного опешила: привыкшая к американским расстояниям, она надеялась, глядя на пустынные горы, как-то подготовить себя к последней встрече с Мэтью. Что же, он всегда торопился.
Маленькие вагончики, заметно раскачиваясь, вползали на перевал под все сгущающимися тучами, и где-то высоко в горах уже вспыхивали фиолетовые зарницы. Воздух, рвавшийся в открытые окна, поголубел, но дышать становилось все труднее. И наконец, сразу же за Цугом небо буквально раскололось надвое, на секунду освещая резким неземным светом все вокруг, до малейшей трещинки на кожаных диванах купе. Пат показалось, что обнажилась сама суть вещей, и это было настолько мучительно и бесстыдно, что когда снова наступил мрак, она почувствовала облегчение. В этот момент на диване напротив вдруг появился новый пассажир, который возник совершенно непонятным образом – Пат могла поклясться себе, что во время огненной вспышки его не было. «Вот еще чертовщина», – Пат была недовольна нарушением своего одиночества: порой она слишком тонко чувствовала людей, и потому они приносили ей в такие минуты большие неудобства.
Но ничего загадочного или демонического в появившемся пассажире не было. Перед ней, слизывая еще припухшими, не до конца оформившимися губами капли воды, которые лились с иссиня-черных крупных завитков его волос, сидел юноша, почти мальчик. Видимо, ему хотелось достать платок и обтереться как следует, но присутствие напротив женщины стесняло его. Не собираясь никак помогать мальчику выкручиваться из этой ситуации и, таким образом, мстя ему за свое нарушенное одиночество, Пат с любопытством рассматривала его чуть ли не в упор. Он был явно не швейцарец – об этом говорили и его бедная одежда, купленная, скорее всего, где-нибудь на блошином рынке, и резкие крупные черты сумрачного лица, каких не бывает у довольных всем и вся жителей кантонов. Мальчик неловко поджимал длинные ноги и осторожно встряхивал головой, чтобы поторопить последние текущие с волос капли.
Пат невольно улыбнулась: мальчишка ужасно напоминал породистого щенка какой-нибудь крупной породы, вроде дога или ретривера. И она сжалилась:
– Можете достать ваш платок, а то скоро здесь будет целое озеро.
Юноша испуганно дернулся, и лицо его стало кирпично-красным.
– У меня нет платка, мадам, – прохрипел он густым, но еще ломающимся баском. Выговор у него был странный – для английского слишком шипящий, спотыкающийся. Мальчик словно проглатывал гласные.
– Ну, тогда возьмите мой. – Пат перешла на французский и подала ему тонкий, слабо надушенный платок, но, к ее удивлению, мальчик взял его, абсолютно не стесняясь, и спокойно и обстоятельно вытер лицо и мокрую голову. – Ничего, до Лозанны (смешные вагончики шли до самой столицы кантона Во) времени много, высохнете.
– Но я выхожу сейчас, в Кюсснахте, – улыбнулся наконец мальчик, и две детские ямочки мелькнули у него на щеках. С немецким языком у него было значительно лучше, но и на нем мальчик говорил с некоторым усилием.