– Расширить границы, разомкнуть грани возможного в творчестве и в отношении с миром и окружающими – это с твоей точки зрения и есть творческий акт? Он существует не здесь и сейчас, но погружен в контекст истории и пространственных связей?
– В этом наивысшее назначение самой музыки, и признаюсь, с этим я и связываю понятие «абсолютной музыки». Она открывает мне возможность будущего. Однако как видишь, кажется, что ты идешь вперед, а на самом деле бежишь на месте. Ты вечно оказываешься в исходной точке, и эта точка – тот самый момент осознания, та самая находка, тот самый миг бесконечных возможностей, который последовал через секунду после первобытного крика первого человека.
– То есть под абсолютной музыкой ты понимаешь музыку, обращенную в будущее, в то время как музыка прикладная для тебя существует в настоящем и все еще борется за право остаться в истории?
Тогда выходит, что абсолютная музыка – это машина времени, способная запечатлеть в веках смелый замысел и подсознательно нащупанное прозрение. Она стремится выплеснуться за пределы пространства и времени и в момент творческого акта преодолевает их… ну или по крайней мере пытается преодолеть…
– Можно и так сказать. Как показала история, не всякое искусство бессмертно, но я надеюсь, что композиции, написанные с талантом и душой, освободятся от первичного контекста и обретут художественную значимость абсолютной музыки, которую будут слушать наши потомки. Честно говоря, я не вижу большой разницы между своими композициями для кинематографа и абсолютной музыкой и, в целом, доволен своей работой. Принцип двойной эстетики во многом помог мне реализовать мои творческие потребности. Если же говорить о гипотетическом будущем и заглянуть на пятьдесят или сотню лет вперед… Забудется ли мое имя, останется ли в веках моя музыка? Лучше об этом не задумываться. Задаваясь подобными вопросами, я начинаю грустить и терзаться сомнениями.
– Когда ты пишешь абсолютную музыку, чувствуешь ли ты, что тем самым освобождаешься от чувства долга, от ожиданий публики, от обязательств и ограничений, что вершишь некое революционное действо? Творишь нечто, что неподвластно времени?
– Именно так.
Бывало, что, сочиняя прикладную музыку, я приходил к творческим решениям, которые в итоге использовал в музыке абсолютной, и наоборот. Поначалу я не отдавал себе в этом отчета, да и сегодня сложно сказать, насколько удачным оказался мой метод. Однако я убежден, что как абсолютная, так и прикладная музыка, несомненно, относятся к современной музыке и напрямую связаны с окружающей действительностью. Прочувствуем ли мы эту музыку внутри себя? Переживет ли она наше время? Будущее покажет. Иногда я думаю, что благодаря работе в кинематографе я лучше ощущал связь с эпохой, ведь кино, по сути, – это искусство двадцатого века и отражает все его позитивные и негативные аспекты. Можно сказать, что кино – это зеркало общества, зеркало нашего времени.
Сочиняя музыку, я всякий раз спрашиваю себя, имеет ли она абсолютную художественную ценность, насколько она самобытна и органична внутри более широкого контекста, будь это фильм или что-то еще. На первый взгляд такой подход может показаться чересчур сложным и даже противоречивым, но для меня он был и остается одной из основ профессии композитора.
– Говоря о будущем, кем ты хочешь остаться в истории?
– Композитором.
Баланс между ожидаемым и непредсказуемым
– Мы с тобой говорили о честности музыки. Твои произведения когда-нибудь становились предметом скандала? Ты когда-нибудь чувствовал себя непонятым и недооцененным, потому что был честным?
– Я стараюсь писать осторожно, и по правде сказать, я нередко довольно пессимистичен в отношении собственного творчества. Мне важна реакция слушателя, но я не задаюсь вопросом, понравилось ему произведение или нет. В киномузыке же мнения нередко разделялись, но вообще мне не свойственно спрашивать мнения коллег о моей работе. Честно говоря, это для меня неприятный вопрос. Другое дело, когда кто-то спонтанно начинает говорить о моей работе, в положительном или отрицательном ключе, уже не суть.
Когда в 1969 году со сцены прозвучали «Звуки для Дино для скрипки и двух магнитофонов», прошло восемь лет с тех пор, как я не имел дела с абсолютной музыкой. Ко мне подошел Чиконьини и сказал: «Ну, теперь ты никогда не ошибаешься». Тогда уже никто не ждал от меня возвращения к музыке, не связанной с кинематографом.
Мне всегда казалось неловким напрямую спрашивать мнения коллег о моей работе. Единственное исключение – когда я спросил Петрасси, что он думает о моем «Первом концерте», который я посвятил моему дорогому учителю, и о моей «Кантате Европе для сопрано, двух чтецов, хора и оркестра» (1988). Но Петрасси все-таки был моим учителем, мы периодически встречались вместе с Клементи и Бортолотти, воскрешая времена юности, проведенной в консерватории.
А вот что касается киномузыки, здесь я всегда был заинтересован в том, чтобы режиссер и продюсеры остались довольны, как и я сам. Мне важно было чувствовать, что цели, которые я ставил в этой работе, достигнуты. Честно говоря, мне не интересно произвести фурор, стать причиной скандала.
Несколько лет назад на RCA решили сделать музыкальную подборку моей экспериментальной музыки для кино. Однако потом отказались от этой идеи, решив, что она не будет пользоваться достаточным спросом. Я расстроился, потому что в подборку входили очень важные для меня произведения: «Реквием по судьбе», «На море», «Те, что после нас», «Фройлен доктор»…
– Не хочешь ли поговорить об этих произведениях? Почему они для тебя так важны?
– В каждом случае своя история. «Реквием по судьбе» – одна из тем фильма Витторио Де Сета «Человек наполовину». Как я уже говорил, в так называемом авторском кино мне позволялось больше экспериментировать и писать сложнее, там можно было не использовать тональную систему, что давало композитору большую свободу. Иногда мне так это нравилось, что я писал гораздо больше композиций, чем требовалось. Но в случае «Человека наполовину» я испытал чувство вины, когда фильм провалился в прокате, и подумал, что переборщил и оттолкнул от него зрителя.
– Ты почувствовал свою ответственность за провал?
– Да, я решил, что музыка не должна связываться с теми образами, которые идут на экране. Это бы способствовало тому, чтобы моя музыка могла бы исполняться и в театре, где я давно уже не появлялся.
Хореограф Питер ван дер Слоот предложил использовать ее в балете. Обычно я не испытываю интереса к балету, но в данном случае привлечение моей музыки в другом контексте представлялось честным и оправданным. Ведь «Реквием по судьбе» задумывался для предопределенного исполнения и музыкальные акценты были завязаны на образном ряде. Премьера балета прошла в Перудже в январе 1967 года. Костюмы и декорации подготовил Витторио Росси[56].
– А что насчет композиций «На море», «Те, что после нас» и «Фройлен доктор»?
– Все эти произведения сделаны в технике сериализма, но совершенно по-разному. Последние две наиболее сложные, диссонансные.
Фильм «Фройлен доктор» (1968) Альберто Латтуады повествует о прекрасной и безжалостной девушке, немецкой шпионке. События фильма происходят в годы Первой мировой войны. Прототип героини – реальная женщина, однако никто до сих пор не смог установить ее личность. В сцене битвы при Ипре, когда немцы использовали против французов химическое оружие, полученное в результате работы той самой шпионки, Латтуада просил меня не использовать обычную музыку, он хотел от меня «настоящей работы». Я же только о том и мечтал.
«Те, что после нас» – композиция для фильма Михаила Калатозова «Красная палатка», где сыграли Шон Коннери, Клаудия Кардинале и Питер Финч. Композиция звучит более двадцати минут и основана на ритмическом ядре сигнала бедствия – SOS. Фильм повествует о неудачной экспедиции на Северный полюс Умберто Нобиле, отправившегося туда на дирижабле «Италия».