ей выслали. – Недобрый арнаут! Тяжкий грех. Хоть она и цыганка, да все же человек. Господи, прости их! – И старик поднял кверху глаза, как бы испрашивая прощения преступнику и его жертве.
Я посмотрел на Радована; глаза всех были обращены на него; он ясно понимал этот безмолвный укор, и сидел как на раскаленных углях.
– Да отстанете ль вы от меня, – воскликнул он наконец, – и будет ли мне покой?
– Не будет, ни здесь, ни там, если ты не исправишь вины своей перед Господом! – произнес торжественно и пророческим голосом монах, как бы вдохновением угадавший преступника и постигший всю бурю происходившую в груди его.
Радован схватил свое ружье и, как сумасшедший, кинулся из пещеры. – Нескоро после того и не к добру встретился я с ним опять!
Время было не позднее; спать было рано; мы стали рассказывать друг другу про свое прежнее житье-бытье. История монахов была коротка и проста. Один из них был мелким торговцем, проторговался и пошел в монахи; другой был пастухом; всегдашнее созерцание величия и красоты природы навели его на мысли набожные и благочестивые; третий ничем не был, так себе; четвертый, когда я стал спрашивать его, махнул рукой, как будто хотел сказать: эх, что вам до меня! По этому резкому знаку вы сейчас узнаете южного славянина, который так неохотно начинает рассказ о себе, и с таким жаром продолжает, если вы заденете его нежную струну. Монах, родом булгар, подстрекаемый нами, наконец, оживился воспоминанием былого, близкого сердцу. Так бранный конь, застоявшийся долгое время в неволе, сначала ступает робко, недоверчиво, но почуяв знакомый призыв трубы, летит быстрый, огнеметный…
На последней, так сказать, странице истории Валахии является лицо светлое, запечатлевшее жизнь свою бессознательную, безусловную любовь к родине: это некто капитан Иордаки, о котором и нынче ни один арнаут не вспомнит без сердечного трепета. Наш булгар был сподручником и нераздельным спутником Иордаки.
Вы слыхали об этерии, возбужденной в Молдавии и особенно в Валахии, в 1821 году, Ипсилантием. Главная цель ее была, отвлечь силы турков от Греции, уже замышлявшей свое великое восстание. В то же время явился в Валахии Владимиреско со своими пандурами, и стал ратовать против греков – фанариотов вообще и против господарей, угнетавших и грабивших народ, особенно… Ипсиланти и Владимиреско встретились старыми знакомцами, а расстались врагами! – Явилась и третья вооруженная сила, по-видимому противодействовавшая обеим первым: это Савва, со своими арнаутами, которых было до тысячи человек. Савва – лицо замечательное. Он служил в последнее время с турками, отличался своей храбростью и получил от них в награду звание бим-баши; потом, когда турки заключили мир и ему нечего было делать, перешел он с преданнейшими себе арнаутами к Калимахи, господарю Молдавии и, наконец, в Букарест, действуя в этом случае по обыкновенному побуждению арнаута, – где больше смут, туда и он! Ничто так верно не характеризует Савву, как отзыв о нем Иордаки и отзыв первого о самом Иордаки; надобно заметить, что они были соперниками славы между собой. Иордаки всегда говорил: Савва умнее и хитрее меня: я отдаю ему справедливость, – и он уступил ему защиту города, а сам отправился в поле. Савва в свою очередь говорил: Иордаки храбрее меня, – и я отдаю ему первенство!
Господаря уже не было в Валахии; кто говорит – его отравили, но вернее, что он умер своей смертью. Савва стоял в Букаресте, но вскоре сдал его почти без боя Владимиреску, а сам укрепился в митрополии, что на краю города: уж Бог знает, как они между собой положили. – Валахия представляла самое жалкое зрелище. Везде слышен был звук оружия и вопль отчаяния; сегодня грабили именем этерии, завтра именем защитников прав; не было никому покоя, ни селянину, ни горожанину; негде было затаиться, ни в горах, ни в долинах. В таком жалком положении нагрянули турки, для восстановления порядка, и меч опустошения прошел по Валахии…
Владимиреско со своим отрядом был истреблен. Вскоре выгнан был Ипсиланти. Савву турки знали: предложили ему мир и звали в Букарест. Знал и Савва Ахмет-Пашу, командовавшего тогда в Букаресте: это был истинный турок, вылитый в форму янычара; жесток, как зверь, но слову верен, и Савва поддался льстивым обещаниям; напрасно Иордаки убеждал его не верить, – он поехал, а с ним и часть его арнаутов. Турки приняли их ласково, а на расставании послали несколько пуль в подарок Савве. Смерть Саввы подала знак измены. Арнауты кинулись бежать, – турки за ними; те и другие перемешались. Сорок арнаутов успели запереться в церкви, и двадцать четыре часа выдерживали осаду турецкого войска; наконец, расстреляв все патроны, вышли с тем, чтобы умереть, но дорого продать жизнь свою, и рассекая толпу неприятеля направо и налево, двинулись одним дружным, всесокрушающим мечем, и пока не раздробился он в куски, пока не пал последний арнаут, – кровь турков не переставала литься. Валахи оставались безмолвными, трепетными свидетелями этого зрелища.
Между тем Иордаки, принявший этерию, продолжал свое дело, с другом своим Фурмаки. Турки сильно теснили их к горам. Иордаки, отступая вдоль границы Австрии и Молдавии, дорого продавал туркам каждый шаг земли; но для них потеря ста человек была незаметна и пополнялась свежими людьми, а для Иордаки недочет десятка храбрых сподвижников был очень чувствителен.
«Нас-то всего оставалось человек триста, – говорил булгар, – а турков было до трех тысяч; на беду еще, Иордаки тяжко заболел; стали было совещаться, что делать; даже приняли письмо от Ахмет-Паши, где он обещал пощаду и прощенье всем, кто отдается без оружия, да Иордаки, хоть и при смерти был, а как привстал, да как прикрикнул, так первый, кто стоял возле турецкого посланца, тот ему и отсек голову. Решили только, чтоб послать в город, к немцам, просить доктора. Я поехал. Долго водили меня по городу от одного к другому, то за караулом, то с почетом, а кончилось тем, что доктора не дали, а сказали, что коли де болен, так пусть сам приедет к доктору: да еще прибавили втихомолку, что примут нас в свои границы, если сдадим оружие. – Я передал, как было, Иордаки. – Доктора мне не надо, – сказал он: я и без того не умру от болезни; а оружие положить – не положу, пока жив; умру, как подобает! – На другой день ему стало лучше: он отступил к монастырю Секую и там заперся. Турки, как муравьи облепили монастырские стены; сначала нам то было и по руке; били их да били; не стало свинцу, – заряжали серебром, а у кого было золото,