Читать интересную книгу Разминка перед боем - Александр Харников

– Ай да Антоха, ай да сукин сын! – восхищенно воскликнул Шумилин. – Да это просто здорово! Если мы наладим с прошлым двустороннее движение, то это будет просто класс! Естественно, что Олегу я об этом пока ничего говорить не буду. Рано еще. Впрочем, как мне кажется, он и так слишком много о нас знает. Как ты считаешь?

– Ну, тут уже ничего не поделаешь, – развел руками Антон, – работа у них такая. Но ведь ты мне не раз говорил, что Олег – порядочный мужик и на подлянку не способный?

– За других мне ручаться трудно. Но моя чуйка опера подсказывает, что он у нас появился не для того, чтобы напакостить. Если бы хотел сделать что-то подобное, то уже сделал бы непременно. В общем, Антон, будем шевелить извилинами…

И еще вот что. Составь-ка ты мне, Тоха, списочек всех необходимых тебе девайсов. Не скромничай и требуй как можно больше. Думаю, что через контору можно получить все, что твоей душеньке угодно будет. Они народ богатый. Все нужное тебе хоть из-под земли достанут.

Посидев еще немного у друга, Шумилин решил нанести визит Ольге Румянцевой и поинтересоваться, как себя чувствует в XXI веке милейший Карл Брюллов. Для того, чтобы своим приходом не застать влюбленных врасплох, он позвонил по мобильнику Ольге и поинтересовался, что купить к вечернему чаю.

Часов в восемь вечера, с тортиком в руках, он появился на пороге ее дома. Ольга была встревожена, Брюллов находился в полной прострации, а в квартире попахивало валерьянкой. Как оказалось, днем Ольга решила сводить своего гостя в Русский музей. Как говорил Виктор Степанович Черномырдин, хотела как лучше, а получилось как всегда.

Поначалу экскурсия по Русскому музею художнику понравилась. Он с удовольствием рассматривал иконы, восхищаясь талантом древнерусских живописцев, их умению отображать суть с помощью цветовой гаммы. В залах, где были выставлены картины предшественников и современников Брюллова, он с нескрываемым интересом обозревал их творения, одобрительно кивая и довольно поглаживая свою рыжеватую бородку.

В зале, где почти полстены было занято его знаменитой картиной «Последний день Помпеи», Карл Павлович с нескрываемой гордостью посмотрел на Ольгу и шепотом поинтересовался:

– Ну, как тебе, нравится?

Ольга ответила своему возлюбленному стихами Евгения Баратынского, написанными по поводу окончания работы над этой картиной:

И стал «Последний день Помпеи»

Для русской кисти первый день…

Брюллов обрадовался, как ребенок, но вскоре улыбка сошла с его лица. Он увидел неподалеку свою еще не написанную картину «Портрет графини Самойловой, удаляющейся с бала у персидского посланника».

Ольга знала о, мягко говоря, странных романтических отношениях художника с Юлией Павловной Самойловой, урожденной графиней Пален. Брюллов, в свое время безумно влюбленный в графиню, уже знал, чем закончился его роман с ней в 1845 году. Поэтому видеть на холсте лицо женщины, так жестоко обманувшей его чувства, Карлу Павловичу было неприятно.

Брюллов немного успокоился в зале художников-передвижников. Многие картины привели его в восхищение. Особенно ему понравились полотна Репина, Сурикова и Верещагина. С большим интересом он познакомился с творениями таких авторов, как Серов и Врубель.

– Непривычно, конечно, но что-то в этом есть, – шепнул он на ухо Ольге.

И вот когда довольный Брюллов направился было к выходу, черт дернул ее сводить его в залы, где расположилась выставка «творений» современных художников-авангардистов. При виде их «шедевров» Карл Павлович потерял дар речи. Он долго стоял посреди зала с открытым от изумления ртом. Потом не выдержал и спросил у Ольги:

– Дорогая, это что такое? Это выставка предметов, изготовленных несчастными, которых лечат в «доме скорби»?

Ольга не успела ему ответить. Стоявший рядом с ними бомжатского вида субъект в замызганной футболке, джинсах с многочисленными заплатками, бейсболке и шлепанцах на босу ногу презрительно взглянул на Брюллова и безапелляционно заявил:

– Это искусство, и стыдно не понимать то, что хотел отобразить современный гений в своих творениях.

– Это – искусство? – дрожащим от ярости голосом спросил художник. – Да это, милостивый государь, просто бездарная мазня человека, не имеющего никакого отношения к живописи.

– Это вы ничего не понимаете в искусстве! – презрительно бросил Брюллову его оппонент. – Вы просто упертый «совок». А современная живопись – это то, что не вмещается в ваших ущербных мозгах!

В общем, все закончилось грандиозным скандалом. Смотрительница музея, уже привыкшая к подобного рода обсуждениям «достоинств» авангардной «живописи», от греха подальше вызвала дежурного полицейского. С большим трудом Ольге удалось разрулить конфликт и увести домой взволнованного и донельзя расстроенного Брюллова.

Выслушав рассказ Ольги, Шумилин лишь покачал головой. Не стоило ей подвергать ранимую душу художника воздействию такого кошмара, коим является современное искусство. А если ему, не дай бог, доведется узнать о деяниях художников-акционистов, прибивающих гвоздями свои гениталии к брусчатке Красной площади… Александр вздрогнул – ведь после созерцания подобного «перфоманса» деликатного и ранимого Брюллова может хватить кондрашка.

– Ольга, – сказал он, – налей-ка нам с Карлом Павловичем чего-нибудь антистрессового. Я знаю, у тебя всегда есть запасец хорошей выпивки. Сегодня у меня выходной. А дела пусть подождут. Устал я от них…

* * *

Прибыв в Петербург, император, не откладывая дело в долгий ящик, вызвал в Зимний дворец генерала Дубельта и с ходу предложил ему: или тот уходит в отставку, или отправляется на новое место службы – в Оренбург. Но шефом жандармов ему уже не быть ни при каком раскладе.

Леонтий Васильевич поначалу разыграл оскорбленную невинность. Он начал было даже «жать слезу» из царя, поминая «честную и беспорочную службу любимому монарху». Но Николай держался твердо. Поняв, что разжалобить самодержца не удастся, усталым голосом Дубельт попросил, чтобы ему дали полную отставку и возможность отъехать в имение жены в Тверскую губернию.

Николай сдержанно кивнул, и теперь уже бывший шеф жандармов, почтительно поклонившись царю, аккуратно закрыл за собой дверь.

– Ну вот, теперь у нас еще одним врагом стало больше, – тихо произнес Олег Щукин, все это время неподвижно стоявший у окна кабинета и вроде бы с безразличием наблюдавший за происходящим в садике перед дворцом.

Потом он повернулся к Бенкендорфу.

– Александр Христофорович, надо бы над Леонтием Васильевичем установить тайный надзор. Или я ничего не понимаю в людях, или с этим господином нам придется еще не раз встретиться. Такие, как он, не прощают.

– А, Бог не выдаст – Дубельт не съест! – неожиданно проговорил Бенкендорф и махнул рукой. А потом внезапно побледнел и схватился за сердце.

– Александр Христофорович! – удивленно вскрикнул император, подскочил к генералу и помог тому сесть в стоящее у стола кресло.

Щукин пошарил по карманам и, достав оттуда стеклянный цилиндрик с нитроглицерином, выкатил на ладонь шарик. Он подошел к Бенкендорфу.

– Александр Христофорович, – сказал Олег, – вот, положите это под язык. Подержите, пока не рассосется. Должно непременно помочь.

Взволнованный Николай схватил со стола звонок, вызвал лакея и велел немедленно пригласить в кабинет лейб-медика Мартина Мандта.

Услышав эту фамилию, Олег нахмурился. Уж больно нелестное мнение об этом человеке было как у его современников, так и у историков. В частности, долгое время считалось, что именно он по просьбе императора Николая передал ему яд, с помощью которого самодержец, окончательно разочаровавшись в жизни, совершил самоубийство. К тому же этот лекарь отличался тщеславием, карьеризмом и непомерной алчностью.

– Ваше величество, – сказал Щукин, – сегодня должен открыться портал и в XIX век вернутся из нашего времени Ольга Валерьевна, Брюллов и чета Одоевских. Я думаю, что взамен можно отправить в будущее раненого британца и Александра Христофоровича. Его подлечат в нашей клинике. С сердцем шутить нельзя – эта такая штука, без которой человек жить не может.

– Хорошо, – подумав немного, сказал Николай, – пусть будет так.

Тут без стука открылась дверь кабинета, и вошел, почти вбежал, сильно прихрамывая, человек, внешность которого заставила Щукина вздрогнуть. Перед ним был… Мефистофель. Маленькая продолговатая головка, очень похожая на змеиную, огромный орлиный нос и пронзительный взгляд исподлобья – таков был портрет лейб-медика царя Мандта.

– Ваше величество, – сказал он хриплым голосом по-немецки, – вы звали меня?

– Нет, голубчик, – ответил Николай, также по-немецки, – вы зря так спешили. Просто графу Бенкендорфу стало нехорошо. Но теперь, как мне кажется, все уже прошло.