Продолжалось это минуты две-три, не больше. Совершенно неожиданно стремительный бег пальцев остановился, Сережик раскрыл ладони и сам, как мне показалось, с удивлением посмотрел на то, что у него получилось. На ладонях сидел петух. Растопырив крылья, взъерошив хвост и запрокинув голову с роскошным, чуть завалившимся на левую сторону гребнем, он, казалось, готов был взбаламутить застоявшуюся тишину пронзительным криком.
– Вот так, – просто сказал Сережик и, сжав кулак, снова превратил петуха в бесформенный комок глины.
– Зачем ты это сделал?! – с досадой воскликнул я.
Мне было искренне жаль пропавшего красавца.
– Он мне не нужен, – ответил Сережик.
– Разве ты не сохраняешь то, что делаешь? – удивился я.
– Я леплю только жителей своей деревни. Остальное – это так, баловство.
– Но для деревни ты уже сделал всех, кто в ней живет.
– Людей то и дело приходится переделывать. Они все время меняются, становятся другими, не такими, как вчера. Вот, например, посмотри на себя.
Я нашел взглядом прямоугольник, обозначающий дом бабы Кати.
– Что ж, очень даже похож, – хмыкнул я.
Трудно было не узнать себя в сидящем, поджав ноги, человечке. Тем более что на одну его коленку был прилеплен крошечный кусочек бумаги, а в правой руке была тоненькая щепочка, изображающая авторучку.
– Таким я увидел тебя в тот день, когда ты только у нас появился, – сказал Сережик.
– А потом ты добавил бумагу и ручку, – догадался я.
– Нет, – отрицательно покачал головой Сережик. – Бумагу и ручку я дал тебе в тот же день, вечером. Мне было очень жаль тебя – ты сидел на крыльце такой одинокий и грустный. И я решил, что тебя нужно чем-то занять. Слепив тебя, я долго думал, чем может заниматься человек, просто сидящий на крыльце? И совершенно случайно мне попались на глаза клочок бумаги и щепка. А через пару дней ты действительно пошел в магазин и купил себе тетрадь и ручку. Здорово получилось, правда?
– Так ты считаешь, что это произошло по твоей воле? – чуть сдвинув брови, поинтересовался я.
– Нет! – едва ли не с испугом округлил глаза Сережик. – Я просто угадал, чем ты любишь заниматься.
Он взял в руки мою миниатюрную копию, поднял ее на уровень глаз и, медленно поворачивая, придирчиво осмотрел ее со всех сторон.
– Сегодня ты уже немного другой, – сообщил он мне.
– Разве? – вполне искренне удивился я.
– В тебе уже не осталось той страшной тоски, которая была вначале. Значит, тебя нужно сделать заново.
Он смял фигурку, замазал ее в общий комок глины и тут же оторвал от него новый кусок.
Повторилось то, что я уже видел: закатившиеся к потолку глаза Сережика, фантастически быстрый, причудливый танец пальцев над зависшим в воздухе кусочком глины и готовая фигурка в раскрывшихся, словно бутон цветка, ладонях.
Фигурка в точности повторяла ту, что изображала меня до нее, и в то же время она чем-то неуловимо отличалась от своей предшественницы. Может быть, Сережик был прав – состоянием души? Но какие оттенки настроения можно различить на крошечном личике?
– Вот так, – с удовлетворением произнес Сережик. – Теперь ты гораздо больше похож на себя. – И он поставил глиняную фигурку на положенное ей место.
– Как часто тебе приходится переделывать людей? – поинтересовался я.
– По-разному, – пожал плечами Сережик. – Все от человека зависит.
– А что происходит с фигуркой, если человек умирает?
– Я смешиваю ее с глиной.
– Ага, – понимающе кивнул я. – Прах к праху.
Мы немного помолчали.
Я думал о том, что Сережик, сам того не сознавая, открыл для себя удивительный способ психологической защиты от действительности, которая порою бывает жестока к умственно неполноценному пареньку. Вытесненный на обочину жизни, он создал для себя ее суррогат, свою собственную миниатюрную вселенную.
– Ты можешь приходить сюда, когда захочешь, – сказал Сережик.
– Спасибо, – улыбнулся я. – Ты говорил, что никому прежде не показывал свою деревню. Почему же для меня ты решил сделать исключение?
– Просто прежде я не встречал людей, которые так же, как и я, умели бы придумывать жизнь.
Удивительно, но похоже было, что Сережик думал обо мне то же самое, что и я о нем.
Пользуясь приглашением Сережика, я еще несколько раз побывал в его сараюшке. Но ходил я туда только в компании с хозяином.
Мне было удивительно и странно смотреть на то, как Сережик подолгу, замерев, сидит на корточках, разглядывая свою игрушечную деревню. Я пытался угадать, кого из ее глиняных обитателей он выберет для переделки на этот раз, но почти всегда ошибался. Наверно, я еще плохо знал местных жителей. Сережик же, выбрав кого-то по одному ему заметным признакам, сминал фигурку, сжимая порою кулак с такой силой, что глина выступала сквозь пальцы, смешивал получившийся бесформенный комок с глиной в тазу и вновь за считанные минуты воссоздавал разрушенный образ. Со стороны казалось, что Сережик священнодействует, выполняя некий таинственный, до конца не понятный даже ему самому религиозный обряд.
И еще – тишина. Странная тишина, заполняющая пространство между дощатыми стенами в те минуты, когда широкие, с большими плоскими ногтями пальцы Сережика совершали свой безумный танец, извлекая форму из куска теплой глины. Воздух превращался в теплое желатиновое желе, в котором вязли все звуки летнего дня: шуршание веток о крышу сарая, стрекот насекомых в траве, всплески ударяющей в прибрежные камни воды, глухое, надсадное жужжание одуревшей от жары жирной мухи. Порой мне становилось от этого не по себе. Тогда я тихо вставал и уходил, оставляя Сережика наедине с его созданиями. Снаружи все было как и всегда, и я мог сам над собой посмеяться, отыгрываясь за только что испытанный глупый, беспричинный страх.
Я прогостил у бабы Кати неполные три недели. Перед отъездом я попросил Сережика подарить мне пару-тройку своих работ, которые я хотел показать своим знакомым. Сережик отказал мне наотрез. Он сказал, что хотел бы это сделать, но не может. Никак не может. Это от него не зависит. Все фигурки должны рано или поздно снова вернуться в глиняный ком, иначе будет плохо. Кому от этого станет плохо, он, похоже, и сам не знал. При этом он с полнейшей беспомощностью разводил руками и так старательно отводил глаза в сторону, что я не решился и дальше вторгаться в запретную даже для меня зону и прекратил расспросы.
* * *
Следующим летом, во второй половине июля, я снова приехал в Никитино, теперь уже сам, без чьей-либо помощи. И вели меня сюда уже не тоска и безнадега, а желание хотя бы ненадолго снова стать самим собой, забыв о навязываемых бесконечно меняющимися обстоятельствами ролях.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});