– Ты так совсем свихнешься, – увещевал меня Георгий, пока я бестолково глазел через открытое окно на проносящуюся мимо неистовую зелень и безоблачное голубое небо, вгоняющее меня в еще большую депрессию. – Или запьешь. Не берусь судить, что лучше, но, поверь моему слову, так оно и будет… Тебе нужно отдохнуть, расслабиться.
– Куда ты меня везешь? – вяло, без особого интереса осведомился я.
– Далеко, – не стал вдаваться в подробности Георгий. – Один, без машины, не выберешься. Это как раз то, что тебе нужно, – пасторальные пейзажи и патриархальный уклад жизни.
Вот именно этого-то я и терпеть не мог. Единственной приемлемой средой обитания для меня всегда была городская квартира со всеми удобствами, и поэтому я с самого начала не ожидал от этой поездки ничего хорошего.
Георгий же был уверен, что все, понравившееся ему, должно приводить в восторг и всех окружающих. Всю дорогу с неослабевающим энтузиазмом он живописал ожидающие меня красоты природы.
Наконец мы прибыли на место. Георгий остановился у третьего от начала деревни дома, посигналил и вышел из машины.
Через минуту на крыльце показался невысокий пожилой мужчина.
– День добрый, Петрович! – радостно отсалютовал ему Георгий.
– Здравствуйте, здравствуйте.
Мужчина неспешно спустился с крыльца.
– Примешь постояльца, Петрович? – кивнул в мою сторону Георгий.
Петрович насупил брови и поскреб пятерней затылок.
– Надолго? – с мрачным видом поинтересовался он.
– Да как придется, – заискивающе улыбнулся Георгий. – На недельку-другую…
Петрович обреченно вздохнул.
– Извини, Георгий, никак не могу. Гости у меня. Племянник с семьей приехал из Ангарска. Вот если попозже, в конце лета…
– Да нет, нам бы прямо сейчас.
– Так что ж, дворов-то много.
– Может, кого посоветуешь?
– Да хоть к бабе Кате. Дом у нее большой, а живут они вдвоем: она да Сережик. Машину-то здесь оставьте, огородами пройдите, так ближе будет.
Георгий вытащил меня из машины и водрузил мне на спину мой же рюкзак. Втроем мы, двигаясь задними дворами, миновали два дома и вышли к третьему, давно не крашенному, покосившемуся, вросшему в землю почти по самые окна, но еще крепкому и вполне пригодному для жилья дому. Проходя мимо распахнутого окна, Петрович постучал по стеклу и крикнул:
– Катерина, принимай гостей!
Обогнув дом, мы вышли к крыльцу из трех ступенек, возле которого нас уже ждала маленькая, сухонькая старушка с веселыми глазками невероятной голубизны. Глядя в эти глаза, можно было решить, что обладательнице их ни разу за всю ее долгую жизнь не доводилось плакать. Одета она была в темное, далеко не новое, но чистое и тщательно выглаженное платье с таким же темным передником, голову покрывал простенький беленький платочек.
– Что за гости такие у меня? – приветливо улыбалась нам баба Катя.
– Пусти жильца, Катерина, недельки на две.
– Да хоть на все лето, терраска все одно пустая стоит.
Так я попал в деревню Никитино, в дом бабы Кати, где, вопреки всем ожиданиям и к искреннему удивлению, нашел покой и забвение от всех своих забот.
Наверное, это было похоже на глубокий, целительный сон после продолжительной болезни, после долгих ночей, наполненных кошмарами бессонницы, сон, в котором существуешь, подчиняясь только тем правилам, которые сам же и придумал, забыв ненадолго о том, что есть другая, реальная жизнь.
Баба Катя поселила меня в маленькой комнатке-пристройке, которую она называла терраской. В комнате стоял узкий диван с двумя откидывающимися валиками и высокой спинкой, столик, сколоченный из двух досок, покрытый клеенкой, и этажерка со старыми журналами «Огонек» и брошюрами по кролиководству.
– Сколько? – спросил я, бросив рюкзак на диван.
– Что «сколько»? – не поняла баба Катя.
– Сколько платить?
– Да сколько ни заплатите, – беззаботно махнула ладошкой баба Катя. – Все одно терраска пустая стоит все лето. Мы здесь только варенья да соленья на зиму ставим. Холодно потому что здесь зимой.
Баба Катя сама предложила мне есть вместе с ними то, что она готовит себе и Сережику. Я согласился и с тех пор только ходил в сельмаг, закупая то, что она велела.
Первые три дня я медленно, но верно выходил из скрутившего меня ступора. Я ничего не делал, с утра до вечера сидел на крыльце и молча кивал головой местным жителям, ни один из которых, проходя мимо, не забывал со мной поздороваться. На четвертый день я пошел в сельмаг, купил две тонкие ученические тетрадки и авторучку. Вернувшись, я сел на свою любимую ступеньку и начал писать.
Писалось на удивление легко и свободно, чего давно уже со мной не случалось. К вечеру я исписал обе тетрадки, заложив хорошее начало для повести, над которой я больше месяца безуспешно бился в Москве.
Живший вместе с бабой Катей Сережик приходился ей внучатым племянником. Мать его, племянница бабы Кати, уехала с мужем на заработки, временно, как тогда полагала. Сережика же, которому тогда было только два с небольшим года, оставила своей бездетной тетке. Уехали да так и не вернулись. А Сережик рос при бабе Кате. Сейчас ему было уже двадцать четыре года. Это был высокий, крепко сложенный русоволосый парень с такими же, как у бабы Кати, пронзительно голубыми глазами. Но вследствие какой-то болезни, на которую в детстве не обратили внимания, уровень умственного развития Сережика едва дотягивал до двенадцатилетнего школьника. Он вовсе не был идиотом; очень здраво рассуждал о предметах, которые вызывали у него интерес, всегда аккуратно и добросовестно выполнял поручаемую работу. Вот только многие из тех вещей, которые, казалось бы, должны были интересовать молодого человека его возраста, для Сережика просто не существовали. Он как будто жил внутри раковины, где находился его собственный, потаенный мир, о котором он никому не рассказывал, и выглядывал наружу только в случае крайней необходимости.
Какой-либо постоянной работы Сережик не имел, перебиваясь поденщиной. Он помогал соседям вскапывать огороды, копать картошку, обирать с ботвы колорадских жуков, иногда убирал навоз на ферме или пас деревенский скот.
Петрович, имевший собственную небольшую пасеку, пытался пристроить Сережика к ульям, обещая регулярно выплачивать зарплату не деньгами, так медом, но, походив пару дней за пчелами, Сережик потерял к этому делу всякий интерес и, честно предупредив Петровича о том, что бросает работу, на пасеке больше не появлялся.
Насколько я мог заметить, газет и журналов Сережик в руки не брал, зато книги читал запоем. Каждую неделю в среду, даже если лил нескончаемый дождь и дорога, полускрытая водой, превращалась в жидкую хлябь, Сережик садился на велосипед и ехал в библиотеку менять книги.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});