— Совершенно справедливо, Ваше Императорское Высочество. Клёны создают прекрасный зелёный фон на уровне человеческого роста, а тополя и дубы… — Чарторыйский чуть поворотился, чтобы не оказаться к нему спиной и всё же чтобы иметь возможность указать на соседнюю аллею, где стоял молодой дубок, — тополя и дубы станут зеленеть прямо на фоне голубого неба… Прямо на фоне неба, — он вновь показал рукою в перчатке, оторвав руку от сердца — закрывал рукою сердце, потому что невозможно было, не держась рукою за сердце, говорить с наследником престола после того, что произошло всего двадцать или тридцать минут назад. Что теперь — кандалы и Сибирь? Играет с ним великий князь, как кошка с мышкой, что ли? Не наигрались им здесь, в России? Не наигрались? После всего испытанного, после того, что стало с родиной, — пусть Сибирь. Повторил: — Прямо на фоне неба.
— А рябина? Обратите внимание на рябину. О, тут мастерство садовника выказало себя в полной мере. Не правда ли — осенью красные кисти станут словно кисти винограда в этом саду? — Александр постарался в сам голос свой вложить неприкрытое участие и расположение. — И создадут совершенно необычайный колорит.
— Совершенно справедливо, Ваше Императорское Высочество.
Сквозь только начинающие зеленеть ветки отчетливо проглядывали чугунная ограда, въездные ворота и даже фигура у ворот — примкнутый штык караульного солдата на расстоянии выглядел как голая молодая ветка, ещё только собирающаяся зеленеть; несмотря на всё искусство садовника, границы сада отчетливо возможно было определить. Видно было, как по улице вдоль ограды проходит эскадрон конногвардейцев; каурые лошади мотали хвостами; запряжённая серой парой карета остановилась перед воротами, лакей соскочил с запяток и скрылся, снявши шляпу, в караульном помещении, оттуда появился офицер и подошёл, помахивая тростью, к окну кареты, из которого тут же высунулась голова в треуголке. Зелень в саду не только не могла скрыть жизни вне сада, но даже и долетающих звуков; «поворачивай, твою мать, поворачивай» — это, как и цокот сотен копыт, послышалось совершенно ясно; теперь вслед за лакеем и кучер слез с облучка, потянул лошадей в сторону, офицер пару раз приложил его по спине тростью, донеслось и «ж-жива-а, моррда твоя срраная, ж-жива-а», и звук, с которым трость хлестнула по кучерскому армяку — «шшяк!», «шшяк!», и удары колес по отбойному камню возле ворот, и перестук копыт — эскадрон прошёл, теперь слышно было, как пара переступает, поворачивая.
— Ваше поведение, князь, ваша покорность судьбе в столь тяжёлом для вас положении — все это возбудило моё уважение и доверие к вам. Я угадал ваши чувства, князь, и желаю разъяснить вам свой действительный образ мыслей, — он потянул поляка прочь от ворот, за которыми карета никак не могла развернуться; офицер лупил кучера, тот хлестал по мордам несчастных лошадей, заставляя их пятиться назад, но заднее колесо кареты уперлось в столб; мат поднялся до небес, возле ворот стояли уже несколько караульных, и видно было, что от дверей идёт уже и дежурный наряд кавалергардов — Чарторыйский издалека узнал поручика Ракова и только что принятого в полк корнета Охотникова, получившего вдруг сразу же чин подпоручика; вот на горе своё кто-то явился в Таврический в недобрый час.
— Мне невыносимо думать, что вы меня считаете не тем, что я есть на самом деле. Я желаю вам открыться.
— Ваше Высочество, позволительно мне будет спросить: нечто иное, кроме моих скромных добродетелей, подвигнуло вас на откровенность?
— Нечто иное? — он даже остановился, словно бы не слыша русского мата в сотне сажен от своей особы. — Нет… Нет… Князь, вы для меня олицетворяете Европу. Вы понимаете?.. — Тут он обернулся, лицо исказилось. — Мне… мне больно, князь Адам. Мне больно. Вы понимаете меня?.. — кивнул на ворота — всё-таки обратил внимание. — Вы олицетворяете Европу, вставшую уже на путь совершенствования и прогресса.
Чарторыйский молчал, не зная, что ответить; нынче он оказался ввязанным в обстоятельства, в которых ему не сносить головы; только потрясение, недавно испытанное, не дало ему возможности выпутаться и сейчас: слушать Александра Павловича в его, Чарторыйского, положении было решительно невозможно, но не слушать великого князя тоже было невозможно. Поляк начал неудержимо бледнеть, губу закусил, слушая.
— Я, князь, совершенно не разделяю воззрений и принципов правительства и двора, далеко не оправдываю политики и поведения свой бабки Екатерины. Бог ей судья! Я… порицаю её принципы. Я всегда был на стороне Польши, князь. Всегда, всегда был на стороне Польши. Мое слово! Всегда был на стороне Польши и её славной борьбы! — он вновь обернулся и сделал рукою, караул отстал. Теперь они шли тыльной стороною сада, по-прежнему под ручку, как шерочка с машерочкой. Сюда действительно не долетали звуки с улицы, и зелень образовала живой зелёный коридор, за которым, казалось, могла оказаться лишь новая зелень, а за нею — ещё другая зелень, как в лесу. Несколько времени прошли в молчании, пока он не сказал:
— Костюшко — великий человек.
Поляк глотнул столько воздуху, сколько не могло поместиться в лёгких. Да, Сибирь. Теперь его, несомненно, ждала Сибирь или Петропавловская крепость, в которой сейчас страдает пан Тадеуш, потому что будущий наследник Екатерины не может всего этого говорить. Zdechtpies![78]Чарторыйский стал совсем бледен и теперь улыбался одним углом рта — неестественною и недоброй улыбкой, обнажающей один клык.
— Я, признаться вам, ненавижу деспотизм — везде, в какой бы форме он ни проявлялся. Я люблю свободу, которая должна принадлежать всем людям, решительно всем людям, — продолжал Александр как ни в чем не бывало.
— Ваше Высочество, Франция… — мысль перелетела, потому что «liberte, egalite, fraternite» у всех уже навязло в зубах.
— И всегда чрезвычайно интересовался Французской революцией. Возможность преобразований… И даже более — возможность выбора. Сейчас, окидывая мысленным — вы понимаете меня? — окидывая мысленным взором правление бабки, я не могу не глядеть в следующее правление, в то правление, которое вскоре будет ниспослано России… На протяжении многих дней я слежу за событиями, связанными незримой, но прочнейшей нитью, нитью, которая крепче каната, князь Адам. Крепче цепей.