Открылась дверь, и все увидели, как он опустил к ногам мешок. Старики не изменили позы, а Фатима оставила свое занятие, поспешила к выходу.
— Т-сс.
Приподнялся в постели Тасо, нервно спросил:
— Что… Ты что принес?
— Ха! Слепой и то догадается: муку.
Джамбот войлочной шляпой сбил с куртки пыль:
— Председатель прислал тебе.
— Муку? — переспросил больной.
— Ну да. Пироги печь с сыром.
— Я не просил его, — Тасо задыхался от волнения.
— А я просил, но он отказал мне.
— Забери.
У Тасо был хриплый голос, он упал на подушку:
— Отнеси.
— Куда?
Старики опустили головы.
— Уходи.
Тасо задохнулся.
Фатима замахала на Джамбота, и он легко поднял мешок на плечо.
— Как хочешь.
— Зачем ты так? — проговорил Муртуз, когда закрылась дверь.
Дзаге выпрямил спину:
— Догони его и пригласи к себе в гости.
Дрогнули у Тасо уголки губ: улыбнулся. Муртуз зацокал языком, хитровато прищурил глаза.
Фатима смотрела в окно. Утро выдалось солнечное, безветренное. Удивительная стояла зима: бесснежная, сухая. Старики говорили, что на их памяти такой зимы давно не было.
Прижав коленями палку, Дзаге засунул руку в глубокий карман, долго рылся в нем, потом достал из-за пазухи газету.
— Посмотри.
Он протянул ее внучке:
— Порадуй нас новостями. Эх, пропади тот поп…
Кажется, из аула никто не уходил, и гостей не было. Откуда же газета появилась? У Тасо застыло лицо, на переносице появились складки.
— Ну, что ты вычитала?
Дзаге глянул на Фатиму.
«Что им сказать? Под Москвой бои, а наши Берлин бомбили. Ничего не пойму», — Фатима смотрела в одну точку, пока строки не расплылись.
— Ты что, оглохла?
Дзаге ударил по полу палкой.
— Три летчика стали Героями Советского Союза, — рассеянно проговорила Фатима. — Так…
— Осетины? — допытывался Дзаге.
— Русские…
— Слушай, нам очень хочется, чтобы ты нашла в газете имя осетина. Посмотри, пожалуйста, и не спеши.
— Ну, где я тебе его найду, дада.
— Не поверю. Осетины никогда не воевали плохо. Так я говорю? — обратился Дзаге к Муртузу, и тот часто закивал.
Почему настаивает Дзаге? Не похоже на него. Тасо перехватил взгляд Фатимы, подмигнул, и она снова уткнулась в газету. Однако дед перегнулся к ней и, ткнув пальцем в правый угол газеты, сказал недовольным голосом:
— Вот здесь читай.
Не прошло и минуты, как девушка воскликнула:
— Ой, дада, ты знал? Да?
Дед зажал уши:
— Не кричи, не глухой, что я знал?
— Какой-то Дудар Шанаев награжден орденом.
— Вот видишь, что я тебе говорил.
— Чей же это сын?
Фатима вернула газету деду.
— Род Шанаевых большой.
— Да не иссякнет он! — воскликнул Муртуз.
— Не осрамил Дудар имя своего отца!
— И нас тоже.
Муртуз провел рукой по бороде.
— А если бы ты лучше поискала, так еще нашла, — Дзаге сложил газету и сунул Тасо под подушку, проговорил: — Знать бы, когда кончится война.
— От этого легче не будет сегодня, — произнес Муртуз.
— Эх, Муртуз, Муртуз… Не надрывался бы я сегодня, не мучил себя ожиданием, а силы по дням распределил.
Тасо открыл глаза.
— Знаю только одно: мы победим.
Фатима увидела в окно беженца: Коноваленко, с трудом волоча ноги, приближался к дому. Долго он скреб ботинки у порога, шумно дышал за дверью, кашлял.
Старики встали ему навстречу, поприветствовали легким поклоном, не сели, пока Коноваленко не опустился на стул. Отдышавшись, он обратил взор на Тасо.
— Ай притвора, а ну вставай.
Вместо ответа Тасо рассматривал Коноваленко.
Тот поерзал, проговорил:
— Ты не смотри, что я бледный. Это у меня лицо такое.
— Опять ты за свое?
— Слушай, бригадир, работу мне дай, не могу сидеть. Джамбота дочь в чабаны пошла, девчонка, а я — мужик.
Тасо печалился, как бы не пришлось Коноваленко хоронить, а он о работе опять заговорил.
— Я знаю, о чем ты думаешь, бригадир… Только Никита Михайлович двужильный. Да, да! Еще у меня золотые руки. Люди в них очень нуждались… Часы, примусы, машинки — все на свете починяли. Сестра моя — акушерка. Скажите, у вас никто не болеет? И детей не рожают?
— Рожают, — вяло проговорил Тасо.
Фатима оставила мужчин одних.
Луч солнца бил в лицо Тасо, и он положил ладонь на высокий лоб.
— Отдыхай, Никита.
— Вы только послушайте, люди.
— Пожалуйста, потерпи, — упрашивал Тасо.
Удивительный человек этот беженец. Тасо не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь он жаловался на свою болезнь, даже не обмолвился, что ему трудно дышать высоко в горах.
Старики плохо понимали русский язык и только догадывались, о чем говорил гость, поэтому хранили торжественное молчание.
Бригадир откинул в сторону руку:
— Дай мне встать, такое закрутим с тобой.
— Немец прет, а мы разлеглись, — с горечью сказал Коноваленко.
— Что делать?! — выдохнул Тасо.
— А-а, пойду на солнышко.
За беженцем закрылась дверь, во дворе стихло шарканье.
Имеет ли он право скрывать весть о гибели Созура? От матери, от аульцев? И радость, и горе принадлежат им, людям, а он утаивает чужое горе. Созур отдал жизнь за Цахком, за Родину. Хорошо сказал Дзаге, вот кончится война, и народ выбьет на скале имена героев-цахкомцев, пусть помнят, знают о них в веках.
— Дзаге, — тихо позвал Тасо.
— Здесь я, здесь.
Придвинулся старик к кровати вместе со стулом.
Приподнялся на локтях Тасо:
— Собери народ сегодня.
— Народ?
— На нихас пойти у меня нет сил. Сюда позови. Всех собери.
Тасо опустился на подушку.
— Хорошо.
Дзаге встал.
Его примеру последовал и Муртуз. Они ушли, тихо ступая.
— Фатима!
Девушка неслышно появилась у кровати больного.
— Позови Дунетхан, с ней поговорить хочу, и сама приходи.
И снова извещение словно обожгло.
— Сейчас сбегаю.
Уже не мог Тасо сдерживать кашель, нетерпеливо махнул ослабевшей рукой, и девушка оставила его одного. За дверью она притаилась и беззвучно плакала. Ей казалось, что он захлебнется, и боялась уходить.
Раскрылась дверь со двора, и в холодные сенцы вошла Залина. В полушубке, волосы заправлены под шапку, на ногах арчита.
Увидела ее Фатима и бросилась к ней, уткнулась лицом в грудь, заплакала.
— Ты что?
— Трудно.
— Ну, как он?
— Плох, не проживет долго.
Больной продолжал кашлять.
— Хамби тоже лежит.
— А ты, Залина, возмужала.
Фатима заглянула в грустные глаза подруги:
— Скучаешь по Асланбеку?
— Нет! — резко ответила Залина. — Забыла о нем.
— Что ты говоришь!
— Не любила я его, голову морочила.
— Не надо так. Дунетхан получила от него письмо.
Передернула плечами Залина, мол, а мне-то что.
— А мой Буту молчит.
Залина приоткрыла дверь, посмотрела в щелку, затем прикрыла, утерла слезу.
— Хотела поговорить…
— О чем?
— Да так.
Залина направилась к калитке молча, задумавшись.
Вдруг, ничего не сказав подруге, она круто развернулась и быстрым, широким мужским шагом направилась к дому Тасо.
Она вошла в комнату в тот момент, когда Тасо читал похоронку. Залина видела, как вздрогнул Тасо, даже кровать под ним скрипнула. Рука с похоронкой полезла под одеяло.
— Прости, — произнесла девушка.
— Что случилось?!
Голова Тасо оторвалась от подушки, глубоко впавшие глаза, не мигая, требовательно смотрели на Залину.
— Ничего… Я просто так, посидеть хочу около тебя.
— А-а, — выдохнул Тасо, улегся удобней. — Садись.
Она присела на край стула у окна.
— Вот здесь, — указал Тасо.
Она прошла к его изголовью, опустилась на стул, не смея посмотреть на Тасо.
А он думал о своем, и рука, зажавшая похоронку, вспотела.
Ничего не слышно о Сандире, Бола, Ахполате…
А где ты, сын мой?