в каком доме безопаснее. Потом вбежал в ближайшую открытую калитку. Двери виллы тоже были открыты. Они стояли посреди вестибюля, с удивлением глядя на резной дубовый потолок, чистые стены, устланную коврами лестницу.
— Останемся здесь, — решил Жардецкий.
В шкафах они нашли одежду, которой хватило бы на двадцать человек. Оделись, вне себя от радости, что наконец-то могут сбросить свои лохмотья. В этих брюках, рубашках и пиджаках было тепло, и хотя они были слишком им велики, но зато мягкие и удобные. Еды удалось раздобыть немного. Хозяева в спешке оставили все, но продуктов, похоже, у них тоже было маловато. Но голода они не боялись, хотя бы потому, что не помнили сытости.
Они не решались выходить из этой виллы. Вилла стала их убежищем. Сюда доносились выстрелы, грохот пушек, рев пролетающих над городом самолетов. Они ждали, что будет дальше. Спать у них было где, они не мерзли.
Между собой они почти не разговаривали, — ведь если бы кто-то пробегал мимо виллы, их могли услышать. Впрочем, однажды на улице раздался топот солдатских сапог и немецкая речь. Они молили судьбу дать им еще один шанс, — ведь уже виден конец этой страшной войны.
«Я вернусь в этот город, — думал Жардецкий. — Ведь когда все кончится, мы возьмем эту землю, дома, фабрики, улицы. Это справедливо — за все обиды и зло, которые они нам причинили…»
Он не знал, как все будет на самом деле. Но мечтал о том, чтобы жить именно в этом доме. Жардецкий старался запомнить его внешний вид, планировку комнат, больших и просторных.
— Храбрец, — тихо сказал он. — Видишь, какой дом?
— Что? — спросил тот. Он повернул серое лицо к Жардецкому. Беспокойные глаза его непонимающе смотрели на товарища.
— Ничего. Дом, говорю, красивый.
— Красивый, — согласился Храбрец.
Ион смотрел на них, дружелюбно улыбаясь. Они втроем были, как на плоту, плывущем в неведомое. Но здесь не было колючей проволоки, только ограждение из сетки, и никто, кроме них, — ни одной чужой души, — не дышал воздухом этих комнат. «Я жив, — думал Жардецкий. — Наконец-то я жив».
Он провел ладонью по лицу. Перед ним снова ревело пламя; теперь самое главное — это фабрика. Он сам жил, но что станет с ней?
Секундная стрелка коснулась двенадцати. Им пришлось еще немного подождать, прежде чем из всех машин забили струи белой пены. Выбрасываемая с огромной силой, она разбухала не сразу, а где-то уже подлетая к огню. По небу в пламя неслись снежные линии, врывались внутрь, раздирали раскаленный столб. Люди заметили, что пламя теряет свою силу. Неожиданно отрезанное от цистерны, оно на мгновение повисло в воздухе, похожее на нереальную фантастическую полосу света, уплывающую вверх. Огненный лоскут, медленно поднимаясь, уменьшался, сжимался, как будто сам себя пожирал, выжигая до конца свою силу, пока наконец не развеялся среди дыма, смешанного с облаками.
Над резервуаром вырастала толстая, огромная шуба кипящей пены. Еще кое-где из нее выскакивали огненные языки, пламя выбивалось и том месте, где более тонкий слой позволял ему выйти наружу. Но белый покров уже поднимался вверх, распухал и стекал по стенкам цистерны, наполняя ее собой, боролся с огнем, ложился на него, как борец на ковре. На момент показалось, что шуба будет сброшена, огонь еще раз пробился сквозь белый слой в короткий миг своего триумфа. Но было видно, что он лишается сил, гаснет, задыхается от недостатка кислорода и постепенно тонет в этом парализующем пухе.
Моторы насосов усиленно работали, гул машин то нарастал, когда ветер приносил их тарахтение, то снова как бы удалялся, но на самом деле поршни стучали изо всех сил, а двигатели выли на самой высокой ноте. То, что они видели, что слышали, казалось, продолжалось недолго, хотя время летело не так быстро, как им хотелось бы, не позволяло погонять себя человеческим нетерпением. Но для них минуты казались секундами, четверть часа длилась как минута, торопливо приближая то, о чем они мечтали.
— Ребята! — крикнул Жардецкий. — Вы видите это, видите?
— Господи, боже мой, — закрыл ладонью рот Махно. — Вот какова сила добра и слабость зла…
— Мы живы, — сказал Выгленда.
— Ну, все в порядке. — Мишталь вытащил сигареты: — Кто закурит?
— Давай, — заорал Храбрец. — Но где тут прикуришь? Ведь огонь-то гаснет…
На какое-то мгновение показалось, что его шутка повисла в воздухе. Но это мгновение было нужно, чтобы все поняли, что и в самом деле пришло время, когда можно смеяться над тем, от чего час назад мурашки пробегали по коже.
Все повернулись к Храбрецу, который ждал, что ему ответят люди.
— А ты сходи туда, — сказал Пардыка. — Там еще несколько угольков осталось, от них и прикуришь…
Смеялись негромко; не очень подходящее было место. Но теперь, когда люди чувствовали холод пропотевших рубах, тяжесть усталых рук и вкус шутки, им не надо было думать о фабрике как о чем-то святом.
Люди начали расслабляться. Это было как после большой работы, когда можно сложить инструменты, снять комбинезон и отдохнуть.
Алойз стоял прислонившись к стене. Он не принимал участия в разговоре, а смотрел на гаснувший пожар ничего не видящими глазами. «Снова надо браться за работу, — подумал он. — Что было, то прошло».
Алойз поднял руки. Они были грязные, со следами кирпичной пыли и земли. «Нужно бы их помыть, — с отвращением подумал он. — Нужно идти домой. И жить». Но он не спешил уходить.
Здесь, в этом месте, ему уже не надо было ничего делать, ни о чем думать. Все в нем как будто сгорело, но одновременно эта пустота начала чем-то заполняться. Там, сбоку, кто-то тихо смеялся, все громче звучали голоса. Сейчас, когда стало ясно, что огонь уже повержен, что пожар гаснет, люди начали сбрасывать с себя тяжесть постоянной тревоги, которая не покидала их все это время. Одни скрывали ее, как стыд, чтобы никто не видел. Другие делали то, что она им диктовала. И нельзя было удивляться человеческой слабости, как нет ничего странного в тяжелой болезни, которую никто себе не выбирает.
Солнце расстилало по земле длинные полосы тени.
Рабочие группами выходили из цехов. По площади разносились голоса, сердца наполнялись тишиной, которая была как промежуток между одним ударом пульса и другим, когда все ждали, чем кончится борьба.
Уже из города было видно, как над фабрикой рассеиваются облака дыма — их разгонял ветер.
Здесь же, где они стояли тесной группой в комбинезонах, грязных от сажи и песка, покрытых коричневыми пятнами мокрой земли, люди страшно удивились, когда гаснущий пожар показал им их силу, не веря еще, что она так