на Сяяхлю. Такой милой и совсем своей, родной виделась ему она в эти счастливые минуты.
Они раз и другой встретились взглядами, и была во взгляде Сяяхли бездна ласки, не меньше, чем родниковой воды в колодце! А вокруг гремело веселье во славу воды. Старые, сбросившие года, молодые, впавшие в детство от счастья, шутили, бегали друг за другом и снова и снова припадали к прохладной влаге.
Нарма смотрел на их возбужденные лица и был горд тем, что это он принес им избавление от жажды. Отец Сяяхли подошел к Нарме. Сказал, положив на плечи парня руки все в узлах вен:
— Дорогой Нарма! Я был к тебе недобр, но ты, надеюсь, понимаешь меня…
— У меня нет ни на кого обиды! — ответил Нарма искренне. — Я счастлив, аава…
Глаза парня снова повело в сторону Сяяхли.
— Если бы тебе предложили мешок золота или этот худук, — начал какую-то стариковскую притчу отец Сяяхли, — что бы ты выбрал?
Нарма вздохнул, опустив голову:
— Не нужно меня испытывать сейчас такими загадками, аава! Уж я-то знаю, что я взял бы… Во всяком случае, не золото и не худук…
Нарма отвернулся, боясь до времени проговориться. Все сокровища мира сейчас были для него в хрупкой девушке, так нежно смотревшей ему в лицо. В ее взгляде Нарма видел нечто большее, чем мог увидеть любой другой, даже ее отец. Дарованную грамоту Хембя выдал людям хотона Орсуд. Но ему-то, Нарме, ничего не сказал о женитьбе на Сяяхле. За отторгнутый в свое время худук люди хотона заплатили кровью. Кто и чем заплатит за худук возвращенный, еще предстоит узнать. Милость господская иной раз страшнее наказания.
Отчего так грустна Сяяхля, несмотря на всеобщее веселье?
— Мы должны принести жертвоприношение богу, — объявил один из стариков.
Мокрые до нитки, опившиеся свежей воды хотонцы поддержали слова старика радостными восклицаниями. Двое парней тут же были посланы за овцой.
3
Пока совершался обряд, солнце село и наступил вечер. Нарма все время был в кругу осчастливленных доброй вестью жителей хотона, но мысли его, казалось, витали где-то вдали от этого веселья. Стар и мал тянулись к нему с кружкой араки, с горячим куском мяса, желали здоровья и счастья. И счастье это было совсем рядом. Но Сяяхля была в тот вечер на редкость скучной среди ровесников. Она сдержанно отвечала на шутки, глядела вокруг с тревогой.
«Если есть бог, которому угодно было утолить жажду целого хотона, то ему ничего не стоит соединить вместе два любящих сердца… Мы же рвемся друг к другу!» — терзался надеждами Нарма.
Свиделись они только глубокой ночью, когда луна спряталась за тучами и на небе уже мерцали звезды.
— Ты привез очень хорошую весть, Нарма! Я так рада, что это сделал именно ты! — горячо шептала Сяяхля, отступая в тень телеги… — До твоего появления здесь я не могла поднять лица к небу — так мне было тяжело… А сколько радости для всего Орсуда! Теперь и ты всем нам самый близкий человек.
— Сяяхля, милая! Я хотел бы быть самым близким человеком только тебе… А ты для меня уже самая близкая навсегда.
— Слушай, Нарма! Нам не хватит жизни, чтобы наговориться! Сейчас у нас считанные минуты, может, всего лишь минута… Ты думал о том, что за свои радости люди всегда платят страданиями? Были времена, когда я слышала плач детей из-за глотка воды и готова была отдать жизнь, лишь бы вдоволь напоить людей родного хотона. Но сейчас… Сейчас мне страшно! Нарма, скажи, отчего мне страшно?
— Ты же знаешь: это решение принял зайсан после поездки в Дунд-хурул. Скорее всего, Хембю надоумил сделать добро людям Бааза-багша, — твердил Нарма, успокаивая девушку и себя. — О чем-то же разговаривают между собой зайсаны и нойоны в монастыре, кроме чтения молитв? Хембя стал дряхлым, пора ему освобождаться от бремени грехов, жить ради добра.
Нарма этими словами будто заклинал зайсана от худой мысли, если тот что-то и замышлял, решаясь на щедрый подарок чужому хотону.
Сяяхля была на редкость покорной и беззащитной в эту минуту. Она с радостью поддакивала Нарме, но в глазах ее стояли слезы.
— Мне бы теперь только уговорить зайсана отказаться сватать девушку из Бага-Цохура… Они хотят сватать ее за меня, а я и в глаза ее не видел. Даже представить себе не могу, что вместо тебя будет со мной какая-то другая…
— Сяяхля, где ты? — услышали они голос.
— Нас ищут, — Сяяхля прижалась головой к груди Нармы, обняла его за плечи.
— Милая Сяяхля, успокойся!.. Я не вижу теперь преграды на нашем пути!.. Жди сватов! Жди, дорогая!
Сяяхля подняла лицо, улыбаясь. Она поцеловала Нарму в щеку и, слегка оттолкнув, кинулась на зов отца.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
…Напугав степных орлов, сидевших на кургане, разбудив сонную степь перестуком колес, с юго-восточной стороны кургана Довдона легко катилась коляска в сторону реки. Чувствуя, что близки стойла и ждет их овсяная приправа к свежему сену, два рыжих коня споро перебирали ногами, иногда переходя на галоп. Молодой, с загорелым лицом возница придерживал коней. Сзади кучера сидела пестро разодетая пожилая женщина. «Эх, если бы не эта развалина, дал бы я волю коням и совсем скоро оказался бы дома», — думал молодой кучер. Но дать волю разыгравшимся в упряжке иноходцам нельзя: у госпожи, чутко дремлющей на мягком сиденье, побаливает спина от толчков. Управляя самим кучером, госпожа может пустить в ход и зонтик, который все время держит в руке.
Когда рыжие кони зайсана Хемби, известные во всей Сарпинской долине, бегут рысью, лоснящиеся гривы их стелются по ветру, как волны степной травы. Красиво поглядеть со стороны, но если сердце рвется домой, не до любования лошадиными гривами.
Байчха ездила в гости к зайсану Бага-Цохур. Она пробыла в гостеприимном доме старосты соседнего аймака два дня. По пути заночевала у родственников — ей нужно было потолковать обо всем с двоюродным братом.
Солнце клонилось к горизонту, а преодолели только половину пути.
— Не поторопить ли лошадей, а то припозднимся? — с надеждой на согласие спросил кучер.
Старуха молчала. Нарма и раньше ездил с женой зайсана по степи, побывали они во многих хотонах, ближних и дальних, случалось, она сажала Нарму рядом, расспрашивала о чем-нибудь, позволяла себе пошутить над его молодостью, рассказывала что-нибудь о себе, о невозвратной девичьей поре. В последнее время старуха или дремала в пути, привалясь к спинке сиденья, или просто молчала, уставясь в коврик, которым был застлан пол коляски.
И теперь она размышляла, прикрыв глаза