первого веков, пытаясь как-то воссоздать свою жизнь на рубеже веков. Этот взгляд, в свою очередь, предполагает необходимый контекстуальный анализ тех направлений науки, какие имели к работе самого автора статьи какое-то касательство и какие нашли воплощение в его книгах. Имена П. Я. Чаадаева, А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, Вл. Соловьева, В. В. Розанова, Н. А. Бердяева, а приближаясь к нашей эпохе – А. Ф. Лосева, М. М. Бахтина, С. С. Аверинцева, (да и множества других русских философов и художников) находятся на авансцене и сегодняшнего духовного развития национальной культуры, несмотря на то, как нас убеждают повсеместно адепты постмодернистского опыта, что это «немодно», не актуально и, вообще, не позволяет решать назревшие
вопросы современности. По глубокому убеждению автора данной работы имена, указанные выше (и десятки не указанных из-за жанра ограниченной по объему статьи), их труды и выраженные в них идеи продолжают пребывать в центре исторических, культурных и философских процессов развития России рубежа XX–XXI веков.
Опять-таки, позволив себе некую стилистическую вольницу, автор любит вспоминать, каковой была его собственная эволюция чтения книг от детства к сегодняшнему моменту. Научившись читать очень рано, поскольку все вокруг в семье запойно читали, автор возлюбил в самый ранний период своего читательства книгу с картинками, иллюстрациями, что совершенно понятно с учетом детской психологии восприятия, когда рисованная визуализация текста помогает лучше представить героев, понять их характер, увидеть какой-то смысл сказки или прочитанной истории. Далее мое внимание привлекли книги с диалогами, из них опять-таки становилось понятнее, какие и зачем совершают поступки персонажи, так как они сами об этом рассказывают, да и книга быстрее – из-за особой, разреженной подачи диалогов героев на страницах книги – приближается к своему концу. А это, как выяснилось позднее, был немаловажный фактор – хотелось прочесть как можно больше книг, и, стало быть, с окончанием одной можно было приниматься за другую. Такая странная «гонка» осталась и в дальнейшей жизни автора как читателя, слегка утихомирившись к самому зрелому его возрасту.
Основной период чтения (в отрочестве и юности) все же выстраивал отношения с книгой уже без требования иллюстраций или длинных диалогов: книги просто читались, а часть из них оседала в сознании настолько глубоко, что ты не только мог их бесконечно перечитывать, но и постоянно возвращался к ним в своем воображении, ставя себя на место героев, переживая их приключения, как свои. Такими книгами стали романы Жюля Верна, А. Дюма, Майн Рида, Марка Твена, да и множества других авторов, в том числе русских. К слову сказать, русская литература крайне хороша в своей «детской» части, один Толстой со своими «Детством», «Отрочеством» и «Юностью» чего стоит! А И. Аксаков, а А. Чехов, а Валентин Катаев, а А. Грин, вообще советский период детской литературы отлично был представлен практически классиками – К. Чуковский, А. Барто, С. Маршак и множество других превосходных писателей.
Профессиональное чтение филолога, когда, как бы там ни было, но основной массив отечественной и зарубежной литературы вычитан, ты возвращаешься к тем или иным текстам выборочно, беря то, что необходимо для подтверждения твоих идей, соображений, сопоставлений и пр. И чаще начинаешь с примечаний и комментариев к книге, какие подчас становятся в данном твоем интеллектуальном состоянии важнее, чем знакомый тебе текст. Такая вот эволюция и характерна для моего отношения к книгам – от рисунков к сказкам до примечаний, набираемых самым мелким шрифтом и со многими отсылками и комментариями, в которых ты и разбираешься часами, получая несказанное удовольствие.
Написав эту краткую преамбулу, сопровожденную, к тому же, и личными воспоминаниями, автор сообразил, что попал в определенную интеллектуальную ловушку, которую он мог бы назвать по имени одного из любимейших русских мыслителей и парадоксалистов – «розановской». Она связана с тем, что, начиная разговор о чем-то действительно важном и серьезном для русской культуры, литературы, да что там! – скажу прямо: для русского духа, ты не можешь отодвинуть в сторону те или иные ассоциации, сравнения, яркие образы, лучшие мысли иных ученых. Другие темы и подходы, как из рукава фокусника, сыплются на тебя из сокровищницы русской мысли и русской словесности – только успевай записывать! – и ты не можешь оставить их в покое (точнее говоря, это они тебя неустанно тревожат и требуют своего рассмотрения и описания), так как они нуждаются в определенной проговоренности.
Да что там говорить, истинно мы варвары по сравнению с укоренной в правильности и последовательности западноевропейской культурой, легко нарушаем всякие правила, композицию, логику развития главной мысли в своих работах. И сворачиваем в какой-то интеллектуальный проулок, интуитивно чувствуя, что именно здесь и обнаружится новая мысль, яркая эмоция, и прежние трафаретные представления засияют новым блеском и приведут в удивление читателя [3].
Стоит здесь заметить, что в истории нашей страны и ее культуры мы часто встречаемся с известным парадоксом, когда набор очень сильных и правильных с точки зрения исторического пути России идей оказывается неосвоенным и как бы пропущенным, как бывает фатальным для слабого школьника пропущенный урок в школе. Но, к несчастью, это происходит не только в ту эпоху, когда данные идеи, концепции, убеждения и теории оформлялись, но и далее, когда, казалось, созревали условия для адекватного их восприятия. Причем это касается не только культурологической рефлексии, но во многом и общественно-политической, и дальнейшее существование этих идей не получает должного внимания культурной элиты России. И самые животрепещущие, острые, верно угаданные ответы на важные вопросы развития культуры, социума, психологии и интеллекта человека, связанные в целом с жизнью России, оказываются не воспринятыми обществом и не способствуют появлению дальнейших, вырастающих на базе предшествующих, социальных и культурных реакций нации.
Одним из самых ярких примеров подобного рода выступает крайняя разведенность идей, определившихся в русской литературе ее золотого, девятнадцатого, века о личности человека, общественных свободах, о защите «униженных и оскорбленных», поднятии простых крестьян в духовном смысле до самых рафинированных и аристократических персонажей – все, кажется, было готово в русском обществе, чтобы, будучи насквозь пропитанном этими суждениями, выраженными, к тому же, в феерически прекрасных художественных образах, воплотить этот набор требований к правительству, к самому народу по перемене социального устройства, расширению гражданских и личностных свобод. Не говоря уже об определенного рода ответственном социальном поведении граждан, о требовании реформ и раскрепощения общества.
И что же мы видим? Ничего из того, что было осмыслено Пушкиным, Толстым, Достоевским, Герценом, Тургеневым и другими русскими гениями не вошло в состав реальной жизни русского человека. Это все была какая-то нескончаемая «Апология сумасшедшего» в духе Петра