требованиям, связанным с землей, собственностью, правом хозяйствования, независимо ни от кого.
У Шолохова в «Тихом Доне» эта тема отчетливо звучит как формула народного сознания, в которой не принимаются в союзники ни белые, ни красные, а мечтается о «власти советов без коммунистов». До сих пор является актуальным вопрос – что же способствовало сохранению советской России в прежних имперских пределах? Большевистская власть была слаба, ее действия вызывали подчас стихийное сопротивление на местах, в самой партии были противоречия между сторонниками мировой революции, в рамках которой Россия выступала всего лишь как ее запал, а дальше необходимо было выстраивать политику в связи с революционным движением в Европе (и революция в Германии в ноябре 1917 года дала Ленину иллюзию, что все пойдет именно по этому сценарию) и теми, кто понимал необходимость концентрации власти и управления данной страной сейчас и сегодня.
Перед большевиками и Лениным встал вопрос, всегда главный для России – вопрос о власти, поэтому-то все другие процессы, происходившие в советской России в то время, необходимо рассматривать именно под этим углом зрения. Вся остальная идеология практически «подгонялась» под потребности практического управления страной. При этом, разумеется, основные, базисные марксистские принципы обобществления производства, создания нового человека и создания нового же, свободного от эксплуатации человека человеком общества, были приняты в качестве основных. Но ситуативно, особенно на первых порах, решались вопросы выживания государства, которое в первые моменты вхождения во власть коммунисты предполагали отменить, как механизм капиталистической эксплуатации социально угнетенных слоев общества, пролетариата и крестьянства.
Здесь не место рассуждать о сложной, хитроумной борьбе разных теоретических направлений в среде большевиков, но подспудно им необходимо было решать вопрос об оставлении России (СССР) в мировой истории. В силу того, что основной путь через мировую революцию оказался перерезанным, то приходилось опять опираться на собственные силы, как это чаще всего и было в русском государстве, когда оно подбиралось к очередному своему переломному моменту.
Большевики почувствовали то, чего не хватило великолепной русской интеллигенции, которая по своим возможностям могла составить интеллектуальную славу всей Европы, да и всего мира, – они почувствовали основную внутреннюю силу, какая всегда была в русском этносе – тягу к целостности своего существования, к своему высшему единству. В Древней Руси это воспринималось прежде всего через религиозный аспект истинного православного верования, а позже, начиная с петровских реформ, Россия закрепила за собой восточную часть европейского континента и претендовала через Польшу, Финляндию на часть центральной и северной Европы. Это был «колосс на глиняных ногах», как казалось основным критикам России в Европе, но он угрожающе нависал над Европой, да так, что в определенные периоды времени управлял континентом, не особенно его и спрашивая.
Но никогда, ни в древности, ни позже, в Новое время, перед Россией не стоял вопрос о том, что она «не-целостна», или, что она склонна к «распаду». Наличие многочисленных покоренных народов в составе русской империи, тянувшиеся десятилетиями войны на Кавказе, потом, уже при советской власти, войны в Средней Азии, никогда не ставили под сомнение самыми крайними радикалами, в том числе и желавшими большего погружения России в европейскую жизнь, среду и культуру, идею единства России. Единства пространственного (всегда получавшего форму известной имперскости), духовного и антропологического. Духовное, безусловно, было связано с православием, хотя русские всегда комплиментарно относились к другим религиям и верованиям, а антропологическое связано с тем, что в том или ином виде на просторах России всегда оформлялся человек, обладающий неким общим модусом существования и понимания жизни, независимо от его конкретной национальности или конфессиональных предпочтений.
Этот феномен советского человека, какой был ясно виден антропологам и социологам в XX веке, существовал в своем виде и до идеологем советского розлива: Россия умела вырабатывать общий интеграл соединения людей в единое государственное целое, что делало ее только сильнее.
Этот-то нерв единства и целостности был прочувствован большевиками, и был ими использован единственно возможным способом: опираясь на него. Это позволило заново «собрать» страну, да так, что она стала представлять из себя новый центр силы в мировом масштабе.
Все эти, почти забытые для теперешнего общественного сознания в России, соображения важны сегодня по тем же самым причинам – вновь в начале очередного века Россия уперлась в новое противостояние с Западом, да так, что ей приходится воевать с ним на своей – исторически – территории, на Украине (в этом нет никакого противоречия), подвергая разрушению и возможной гибели (теоретически рассуждая), по сути, самое себя или свое зеркальное отражение. Автор не будет в очередной раз рассуждать о том, была ли у России альтернатива, нужно ли ей было совершать «специальную военную операцию», но факт остается фактом – это столкновение опять является для русских экзистенциальным, выраженным в категориях бытия или небытия России как громадного, влиятельного государства, продолжающего традиции всех своих исторических воплощений в мировой парадигме. И та же проблема встала в полный рост перед украинским народом, который может быть даже еще более бездарно, чем в России, растратил ресурсы по созданию уникального независимого государства европейского толка.
Некоторые признаки привычных ошибок и сейчас налицо. Непродуманность плана, вялость в проведении самой операции (автор никоим образом не оценивает правоту или неправоту самого этого акта войны, у него подход, носящий принципиально теоретический характер, и ему кажется, что такой взгляд вполне уместен), постоянная смена позиции власти: проводить переговоры – не проводить, отсутствие мобилизации общества и общественных институтов для поддержки совершаемых военных шагов – все это до удивления напоминает старые исторические примеры.[9]
При этом подчас возникает соблазн увидеть во всем этом отблески таких неприятных для России событий, как Крымская война XIX века, как русско-японская война начала XX века, советско-финская война 1940 года, которые были бездарно проиграны Россией.
Возвращаясь к прежней точке бифуркации России (1917–1922 годы), становится ясно, что большевики поняли в итоге, что исключительная опора на создание государства социальной справедливости «прокатит» в России и позволит держать империю в старом, внешне, виде, но с новым содержанием. Так и произошло. Востребованная мировой историей идея Ленина обрела свое воплощение в глобальных переменах мирового устройства практически на всех континентах и в разных цивилизационных ареалах человечества.
Что же теперь предложит миру Россия?
О «полях тождественности» в русской культуре
Выдающийся русский философ и историк Михаил Гефтер, много сил потративший на объяснение феномена русской революции 1917 года и того, как она увязывается с общемировыми историческими процессами, точно заметил, что «XX век в конце концов пришел к другому (замыслу, чем тот, который был