Когда началось их знакомство, Ирина, девчонка из павлово-посадской самодеятельности, затерянная в многолюдной Москва, как голос ее, затерянный, поглощенный хором, была опять-таки, по ее выражению, «сбита с копыт» нечаянным вниманием великого человека. Она благоговела перед Швачкиным и боялась его. Что до возможной карьеры, которую он носил в любом из своих карманов, – и мыслей у нее таких не было.
Но, как принято это квалифицировать в заграничных фильмах про игорные дома: игра была сделана. Карьера сделана. Слава взметнула ее, понесла. И оказалось, что нет капкана прочнее, чем эта самая слава.
И теперь она боялась его еще больше, потому что знала: Федор Иванович на все пойдет, чтобы карьеру ее поломать. Но зря тогда ликовал Швачкин: «Заплакала-таки о нем Ирина». Не о нем она плакала. О своей женской доле. О Соконине. И на соконинской тахте плакала о том же.
Ирина сняла сапоги, колготки, подоткнула подол юбки и босиком пошлепала в ванную за водой – мыть окна и линолеум. Проходя через переднюю, она ласково покосилась на стоящую там клетчатую сумку: в ней лежала фарфоровая ваза, настоящий Майсен, укутанная в платок, лежали цветы и мохнатый коврик для передней. Все Ирина принесла с собой. Соконин должен вернуться в преображенную квартиру. Тогда он поймет, как неприютно ему без Ирининых рук.
Она мыла пол без всяких там наматываний тряпки на щетку, нет, по-бабьи, по их павлово-посадски, руками. Вода с ртутной тяжестью перекатывалась по линолеуму, Ирина сочно подбирала ее тряпкой, чувствуя, как натужно юбка обтягивает бедра при каждом движении, как сладко липнут ко лбу иссиня-черные волосы. Она ощутила тесноту одежд, неспособных сдержать буйство рвущейся из них цветущей ее плоти. Всю себя, во весь свой рост – 1 метр 75 см! – ощутила.
И сразу же ей показалось, что Соконин стоит у двери и тоже восхищенно наблюдает, ощущает подвижную и молодую жизнь ее тела. Он никогда не видел ее такой, обыкновенной девахой из Павлова-Посада, которой почему-то Бог кинул вместе с удивительным голосом ландриновые тряпки ее концертных одеяний.
Она разогнулась, чтобы отжать тряпку, и, выкручивая ее как надо, по-женски, на себя, сразу вспомнила: у металлического парапета речного пляжа стоит Соконин. Петлей захлестнув вокруг поручня, сваренного из труб, мокрую рубаху, крутит ее влево, держа за сведенные концы.
Это было, когда они, звезды эстрады, кино, журналисты, ученые, катались на пароходе вместе с иностранными гостями во время какого-то фестиваля. Соконин тоже был там. Он, ученый, вел в центральной газете популярную рубрику «Жизнь природы» и был автором нашумевших научно-популярных фильмов.
В тот мир Ирину и поразила ее роковая любовь.
На очередном «разборе полета» она сказала подругам:
– Меня эта рубаха петелькой прямо шибанула. Понимаете, никакого пижонства: ну, не умею, ну, не знаю, а вот придумал. Черте что, не как наши чуваки. И какой-то неухоженный, жалкий. Большой, здоровый такой и жалкий.
Она отжала тряпку и пошла мыть переднюю.
Квартира сияла: звери в вычищенных клетках перебрасывались светскими репликами; разноцветное семейство фломастеров, погруженных по грудь в стакан, разглядывало полированную даль письменного стола; цветы отдыхали в вазе, настоящий Майсен; красный зверь-коврик дремал, прижимаясь к порожку.
Никогда, наверное, не испытывала Ирина такого умиротворенного блаженства, почти счастья, никогда не было так тихо ее мятежному нраву, будто уже жила она здесь с Сокониным долгие годы, а все радовалась приготовленной встрече. Хорошо ей было. Очень хорошо!
Заяц Ванька Грозный вышел из другой комнаты и стрельнул в Ирину неверным глазом.
– Бедолажка ты мой серенький! – нагнулась она растроганно погладить зайца. Но тот вдруг зыркнул недоверчиво и осуждающе. И сразу голосом Соконина Ирина подумала: «Зачем, собственно, вы это проделывали? Я вовсе не хочу этого. Зачем вы?»
– Ах, зачем? – крикнула Ирина, и заяц шарахнулся. – Зачем? Не нужно вам?
Ваза, настоящий Майсен, полетела на пол, разбрасывая цветы как по сцене. Заяц улепетнул в прихожую.
– Зачем? – еще громче заорала Ирина. – Вот зачем!
Она выхватила из стакана красный фломастер и, подскочив к простенку, не занятому стеллажом, написала крупными буквами: «Я люблю тебя, черт тебя дери!» Потом еще, еще, по всем свободным стенам: «Я люблю тебя. Ирина. Я люблю тебя. Ирина».
Уперев руки в бедра, расставив босые ноги, она повернулась к двери, и, точно окликая все население микрорайона Орехова-Борисова, сказала уже тихо, но гневно:
– Входите, смотрите все. Пусть теперь какая-нибудь баба сюда заявится. Или друг. Пусть. Пусть почитают!
И, разыгрывая вдрызг французские колготки, стала стремительно их натягивать на мокрые ноги.
III
Как вам уже известно, у Соконина жил заяц по кличке Ванька Грозный. История его жизни была такова.
С «фотоохоты» (никаких иных видов охот на животных Соконин не признавал) Иван Прокофьевич привез заблудившегося зайчонка. Вначале заяц взращивался в соконинском доме по всем правилам и рационам биологической науки. Как и положено зайцу, был травояден, то есть потреблял в пищу капустные и салатные листья, скоромного в рот не брал. Но однажды (в судьбе животных оборот «но однажды» имеет столь же фатальный смысл, как и в человеческой), когда у Соконина были гости, развеселившаяся Алена, жена Ивана Прокофьевича, ибо тогда она была ему женой, плеснув в блюдце крепкого кофе, поставила на пол, где шемонался заяц, тогда еще просто Ванька.
Ванька все вылакал. К восторгу гостей. Тогда ему кинули кусочек докторской колбасы. Съел. К пущему восторгу.
С того и пошло. Заяц рубал все, что попадало под руку (или под ногу?), уписывая съедобное и несъедобное. Впрочем, для одного вида мясного делал исключение: не ел крольчатины. Видимо, поедание плоти ближнего для Ваньки было чем-то вроде заячьего людоедства. А этого даже его безнравственная натура допустить не могла.
Выпив кофе, возбуждался, был буен и зол. За что и присовокупил к имени титул «Грозный». В отличие от самого Ивана Прокофьевича, ходившего дома под кличкой Ванька Добрый.
Все катилось и катилось. Но опять-таки «однажды» Алена, сама зайца совратившая, пошла к Соконину, держа двумя пальцами изгрызенную в клочья и обмусоленную рукопись своей статьи по промышленной эстетике, в которой и была специалистом.
Алена произнесла только три слова:
– Я или он.
Но Соконин понял, что это вовсе не предложение выбора.
Погрузив Ваньку Грозного в плетеное лукошко, с которым обычно он ездил по грибы, Соконин поволок поклажу в ближайший детский сад микрорайона. Заяц под ликующие вопли детворы был помещен за отгородку в игровой комнате, и отныне этот отгороженный угол стал именоваться в саду «Живой уголок».