— Положим, этому трудно поверить, — не согласился Грибоедов. — Тех, с кем не считаются, проконсулами не ставят, мой милый… Нет, как вам угодно, господа, а я остаюсь при своем мнении… Ермолов мог быть более решительным!
Денис Васильевич немедленно с горячностью возразил:
— Полно, полно, Александр Сергеевич! Причины отказа в моем назначении таковы, что удивляться бесплодности ермоловских стараний не должно.
— Какие же причины? Я слышал лишь о том, будто в высших сферах не могут забыть ваших неосторожных стихов, писанных двадцать лет назад?..
— Есть другие, которые обычно не выставляют, — произнес сумрачно Денис Васильевич, взлохмачивая привычным жестом голову. — Я не имею чести принадлежать к высокочтимой государем военной школе покойного короля прусского Фридриха и не перестаю скорбеть, что родимые войска наши закованы в кандалы германизма. Мне чужды аракчеевские порядки, ибо я почитаю солдата не механизмом, артикулом предусмотренным, а боевым своим товарищем. Словом, я вполне не соответствую тем ныне желательным образцам военных, поклонников палочного воспитания и барабанного просвещения, для коих равнение шеренг и выделывание ружейных приемов служат источником самых высоких поэтических наслаждений.
Грибоедов слушал красноречивое и взволнованное это признание с большим вниманием. И когда оно было закончено, сказал сочувственно:
— Отлично вас понимаю, Денис Васильевич… Ужасно, конечно, что правительство отстраняет от службы военных с вашими взглядами и все более наполняет армию тупыми и ничтожными аракчеевскими баловнями… Меня всегда возмущают эти, столь живо вами представленные, казарменные готтентоты.
Давай ученье нам, чтоб люди в ногу шли.Я школы Фридриха, в команде — гренадеры,Фельдфебели — мои Вольтеры…
(Из первого варианта комедии «Горе от ума».)
Брови Дениса Васильевича удивленно приподнялись.
— Откуда эти строки? Мне что-то не доводилось слышать…
— Пока они существуют только в моей голове и нигде не начертаны, — отозвался с легкой улыбкой Грибоедов, — хотя, может статься, найдут со временем место в комедии, два действия которой я привез с Кавказа в черновых набросках.
— А что за комедия, позвольте спросить? Каков замысел по крайней мере?
— Замысел прост, любезный Денис Васильевич. Мне хочется нарисовать портреты некоторых современников, обладающих чертами, свойственными многим другим лицам… Вопрос в том, хватит ли умения и таланта?.
— Не скромничай, Александр, — вмешался в разговор Степан Бегичев. — Твоя комедия, судя по начальным сценам, обещает творение совершенное!
— Не заставляй, однако, меня краснеть от неумеренной похвалы, — вставил Грибоедов. — Да и не ты ли, мой милый, прочитав эти сцены, сделал столько замечаний, что вынудил меня переделать почти заново несколько страниц?
— А не я ли при том говорил, — отпарировал Степан Никитич, — что недостатки твоей пиесы не умаляют очевидных ее достоинств? Живость картин и разговорность языка удивительны! Многие выражения сразу врастают в память…
— Довольно, брат Степан Никитич! Не распаляй до крайности моего любопытства! — воскликнул Денис Васильевич и тут же в шутливом тоне обратился к Грибоедову: — Надеюсь, вам ясно, милостивый государь, что надлежит сделать после всего вышесказанного? Впрочем, это вполне в ваших интересах… Ибо до тех пор, покуда вы не прочитаете мне того, что написали, вам покоя не ведать…
На другой день первые сцены комедии «Горе от ума» были прочитаны. Денис Васильевич пришел в полный восторг.
— Помилуй, Александр Сергеевич, — говорил он, обнимая автора. — Да в твоих набросках столько замечательного, что о погрешностях и думать не хочется! И Фамусов твой, и Чацкий, и Молчалин, и бестия Скалозуб — все словно живые! По многим лбам щелчки придутся! Спасибо, порадовал! Продолжай давить бессловесных и пресмыкающихся!
X
В своем доме, находившемся на Новинской площади, Александр Сергеевич Грибоедов почти не жил. Матушка Настасья Федоровна принадлежала к лагерю закоснелых староверов. Она была богомольна и жестока. Либерализм сына ее ужасал. К литературным его занятиям относилась она с нескрываемым презрением.
Как-то за ужином Александр Сергеевич сделал справедливое критическое замечание о бездарных пьесах одного современного драматурга. Настасья Федоровна бросила на сына иронический взгляд и не удержалась от оскорбительной реплики:
— В тебе говорит зависть, свойственная всем мелким писателям, мой дружок…
Грибоедов вспыхнул. Встал из-за стола. Прошелся по комнате, чтоб успокоиться. Потом остановился перед Настасьей Федоровной, сказал в самом почтительном тоне:
— Простите, матушка, что мое замечание вызвало вашу досаду, впредь я никогда не позволю своими суждениями огорчать вас…
Поклонился и вышел. Горечь была затаена в душе. Но родительский дом стал казаться выстуженным.
А радушные, гостеприимные братья Бегичевы привечали его, как родного! Особенно Степан, старый, бесценный друг! Он никогда не сомневался в необычайном литературном даровании Грибоедова, верил, что развернется оно удивительно.
— Бегичев первый стал меня уважать, — объяснял Грибоедов причины их сближения.
А самому Степану Никитичу признавался:
— Ты, мой друг, поселил в меня или, лучше сказать, развернул свойства, любовь к добру, я с тех пор только начал дорожить честностью и всем, что составляет истинную красоту души, с того времени, как с тобою познакомился…
Степан Никитич, женившийся недавно на известной московской богачке Анне Ивановне Барышниковой, устроил в своем просторном особняке кабинет для Грибоедова, и всячески старался, чтоб Александр Сергеевич, предаваясь светским развлечениям, не забывал и творческой работы.
Братья Бегичевы жили в душевном согласии со своими родственниками, из которых Денис Давыдов был особенно ими любим. И можно смело сказать, что Бегичевы, Денис Давыдов и брат его Лев, находившийся тогда в долгосрочном отпуску, составляли тот спаянный не только родственными узами, но в значительной степени и общностью взглядов кружок, где Грибоедов душевно отогревался в московский период своей жизни.
Разумеется, кружок этот не был замкнутым. Среди гостей Степана Никитича частенько можно было видеть друживших с Грибоедовым композиторов Алябьева и Верстовского, молодого поэта и ученого Одоевского, наконец возвратившегося с Кавказа год назад Кюхельбекера. Встречи с ними происходили у Грибоедова и в других местах. Однако большую часть времени он все-таки проводил в тесном семейном бегичевском кругу и впоследствии, в письмах из Петербурга к Степану Никитичу, с особой теплотой вспоминал тех, с кем успел сродниться в Москве:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});