Знакомую печать.
– Он убил эту несчастную… – палец Таржицкого ткнул в Глеба.
– Тоже нет…
– Вы врете!
– И опять нет, – Земляной вытер руки о сукно стола. – Позовите кого-нибудь прикрыть ее, а лучше унести. Поднять все равно не получится…
– Вы прикрываете друг друга! – Михайло Евстратьевич постепенно наливался краснотой. Сперва побагровели уши, затем глаза, налился тяжелым багровым цветом нос, а по щекам поползли пятна. – В моем городе… в моем доме…
– Давно уже неспокойно, – Его императорское Высочество умели быть незаметными. – Вы, безусловно, человек многих достоинств…
Таржицкий дернул тугой узел галстука.
– Воздуха…
– И за здоровьем следить стоит, – это Его императорское Высочество произнесли с некоторой укоризной. – Помнится, в прежние времена вы куда больше внимания уделяли вопросу здоровья и общего благополучия. Но и вправду, откройте окно, что ли?
Воздух был влажным.
И принес запах лилий.
Таржицкий прислонился к стене, так и прижимая руку к горлу, его рот открывался и закрывался.
– Пусть найдут целителя. И госпожу Таржицкую. Не стоит ей бросать супруга в столь непростые для него времена…
…целителя нашли быстро.
А тело на столе прикрыли шторой, сдернувши ее с ближайшего окна. Штора оказалась несколько пыльноватой, но укрыла и несчастную, и стол.
…за что ее?
…только ли дело в желании подразнить Глеба?
…или в надежде, что он, увидавши кого-то, похожего на Анну, не поймет, в чем дело? Сорвется? Тьма ворочалась, тьма ворчала, что не стоит терять время в этой комнате.
Здесь вон и Его Высочество.
И Дед у дверей замер, нюхает воздух и бормочет под нос что-то пренедовольное. А тьма поторапливает.
– Настеньку… не надо, чтобы она видела… – голос Таржицкого слаб, и в нем слышится мольба. – Не надо…
– Как раз-таки и надо, – Его императорское Величество умели быть жестокими. – В противном случае она и дальше будет пребывать в заблуждении о своей непричастности… госпожа Таржицкая?
Она выглядела растерянной.
И смущенной.
И испуганной, хотя отчаянно пыталась совладать со своим страхом.
– Что… простите, что здесь происходит?
– Вот и нам, не поверите, весьма и весьма любопытно, что же здесь происходит? Отчего вы, госпожа Таржицкая, позволили подобному произойти в вашем доме? Подойдите.
Сейчас этому голосу нельзя было противиться.
И взгляд Таржицкой остекленел.
Она сделала шаг.
И еще один.
Пальцы ее дрожали, а левый глаз подергивался, губы же изогнулись в какой-то совсем уж безумной улыбке.
– Взгляните на эту женщину. Она вам знакома?
– Н –нет…
– Нехорошо лгать, – Его императорское Высочество покачали головой. – А ты, Глебушка, иди… мы же побеседуем о том, что женщины в некотором роде куда изворотливей и умнее мужчин. Вот тебе, скажи, пришла бы в голову мысль воспользоваться нынешней ситуацией, чтобы избавить супруга от любовницы?
– Значит… все-таки… она? Машенька… – охнул Таржицкий. – Машеньку за что…
– За то, что ты… ты позабыл обо всем… обо всех, кроме Машеньки… Господи, да за что мне это? Он… все прожекты и прожекты… свое состояние истратил, мое приданое… я умоляла его не увлекаться, так нет же… позанимал.
Дверь не стала препятствием для этого высокого голоса, в котором звенели истеричные ноты.
– Я ему дочь родила, а он… драгоценности продал! Мои продал, а Машеньке жемчуга поднес! Думал, я не узнаю?! Да мне в тот же день!
– Простите, – Светлана Таржицкая вцепилась в рукав Глеба. – Что там… что происходит?
А он лишь плечами пожал, не зная, как сказать.
Что происходит?
У Таржицкого вот-вот сердце откажет, хотя он, если разобраться, виновен лишь в излишней самоуверенности. Частый, как выяснилось, грех среди мужчин. И не Глебу за него судить.
– Матушка, да? – Таржицкая руку отпустила. Выглядела она бледной, несколько растерянной. – Мне… мне нужно там быть?
– Вы целитель? Или ваша подруга? Если так, то стоит, но… может быть неприятно.
Судорожный вздох.
И онемевшие пальцы, которая Таржицкая подносит к губам.
– Ты никогда меня не любил… а эта… эта потаскуха… сына родила! Он его признать собирался! Признать! Чтобы все… о ней… обо мне…
– Я… пожалуй, пойду? – Светлана поднялась на ступеньку и тихо добавила. – Извините… она, наверное, не в себе. А вам… стоит поспешить. Я… не уверена, но отец… он сказал, что сегодня проблема решится. Правда, боюсь, он не думал, что так… и я не знаю, что должно произойти. Только не здесь…
…спешить.
Глеб знал, что не успеет.
И не удивился, увидев Земляного с парой коней.
– Я подумал, что так оно будет быстрее. Дед говорит, что в полночь к нам заглянут. И что… возможно, кто-то снимет защиту.
Он отвел взгляд.
Снять защиту невозможно, а вот открыть калитку, маленькую такую калитку, которая надежно упрятана под косами плюща, легко.
Только не у каждого получится.
Больно? Немного. И хотелось заорать, послать их всех, но вместо этого Глеб подобрал поводья, провел ладонью по морде чужого жеребца и спросил:
– Анна?
– За ней присмотрят. Дед… сказал, что это теперь не наши игры, но если ты будешь упорствовать, то хрен с тобой. А ты будешь упорствовать?
– Буду.
Тьма была спокойна. Она теперь чувствовала Анну, ее близость и ее состояние, отчего-то на редкость умиротворенное. И это умиротворение заставляло Глеба нервничать куда сильнее, нежели недавняя пустота.
Почему она не беспокоится?
Так ли верит в скорое спасение?
Он взлетел в седло, и жеребец присел, готовый подняться в свечку. Он затряс головой, запрял ушами и принял в галоп, с места, будто чувствуя настроение всадника.
– Ты шею-то не сверни! – донеслось в спину.
Не свернет.
Как-нибудь… не свернет.
Грохотали подковы, высекали искры из камня, еще немного и сама дорога вспыхнет.
…дома.
Улицы.
Люди.
Небо из хрусталя и луна на витрине. Собственная тьма, которая обволакивает коня, входит в тело его, меняя. Так быстрее.
Так надежней.
Где-то сбоку рявкнул выстрел, но тьма поглотила пулю и ответила. Тонкой нитью скользнула она в разодранный воздух, чтобы нырнуть в черную утробу дула, чтобы развернуться там, оплести металл, сжирая его. Далекий крик заставил Глеба обернуться.
Ничего.
Ночь темна. А покойники… покойники случаются. Не следует злить некроманта. Он услышал эхо этой смерти и привычно вобрал в себя силу. Кольнуло сожаление: убивать было не обязательно. Но… он устал притворяться терпеливым.
Понимающим.
И просто устал.
Еще улица.
И конь спотыкается, хрипит, падая на мостовую, он перекатывается, норовя подмять под себя всадника, но Глебу удается спрыгнуть раньше, чем истрепанные тьмой лошадиные бока касаются камня. Он уходит от вспышки пламени, а у жеребца не получается.
Конь визжит.
Тонкий детский голос. И до Глеба долетает эхо боли и обиды. Лошади не виноваты, что люди воюют. Он обрывает нить этой жизни.
Во имя милосердия.
Поднимается.
Почему-то болит голова. Очень нехорошо болит, виски сжимает с двух сторон, и кажется, что от давления этого череп вот-вот треснет.
Височные кости вообще хрупки.
Глеб подносит руки к носу. Кровь льется свободно, марая и без того не особо чистый костюм. Он закрывает глаза, трясет головой… чем его задело? До дома недалеко, а где-то сзади грохочут выстрелы, часто, дробно… пулемет?
Ради них в город пулемет протащили?
Удивление сменяется страхом.
Алексашка!
Он ведь…
…эхо чужих смертей успокаивает. Живой, паразит… но пулемет ставить… кто-то приготовился… к дому ведет одна прямая дорога… и кто-то…
…притащил пулемет.
Глеб шмыгнул носом.
Кровь стоило бы остановить, но для начала… пока не появился хоть кто-то… или… еще один артефакт. Конечно, в этом дело. Его активировали и бросили под ноги коню. Жеребец лежал, вытянув ноги. Красивый был.