Читать интересную книгу Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

― А его новая книга, наконец-то она привлекла внимание, на которое он надеялся всю свою жизнь. И он не какой-нибудь… аскетичный затворник, он ― был когда-то ― подвижным, здоровым юношей, а теперь он в Риме, но не может даже выбраться наружу и посмотреть на него. А вы говорите, он хочет умереть.

Кроуфорд начал было говорить, но Северн грубо его толкнул, и он сделал несколько пьяных шагов обратно по коридору.

― Если я увижу вас здесь снова, я… ― начал Северн, затем просто безнадежно тряхнул головой и вернулся в комнату, захлопнув за собой дверь.

Кроуфорд чертыхнулся, не в последнюю очередь потому, что оставил внутри свою фляжку, затем развернулся и направился обратно к лестнице.

* * *

Некоторые слова пишутся только кровью; палец Кроуфорда превратился в израненный обрубок к тому времени, как он, то и дело втыкая в него кончик пера, нацарапал письмо своему Австрийскому хозяину. В конце концов, он отложил перо и, посасывая палец, перечитал записку.

Он не будет сотрудничать; сиделка тоже. Сожалею.

К тому времени, как он отыскал и запрятал в карман специальный свисток, которым его снабдил фон Аргау, кровь на бумаге уже успела высохнуть. Он собирался оставить записку в руке какой-нибудь статуи ― что в Италии, а тем более в Риме, сделать совсем несложно. Он покинул свою квартиру над площадью Навона ― в дюжине кварталов от дома Китса ― спустился по лестнице и, все еще посасывая палец, остановился, разглядывая три широких фонтана, расположившиеся на длинной площади.

Ближе всех был фонтан Нептуна, так что он направился к нему и изучающее осмотрел каменные фигуры, установленные в его широком бассейне. Сам Нептун был слишком занят, нацелив гарпун вниз на какого-то осьминога ― его руки были просто кулаками сжатыми вокруг древка гарпуна ― но здесь была пара мраморных херувимов, которые, похоже, причиняли адские муки мраморной лошади с грустными испуганными глазами, и под рукой одного из них как раз было место для записки, если как следует ее свернуть.

Он сложил письмо несколько раз, а затем шагнул через бортик, и, разбрызгивая во все стороны воду, направился к лошади. Добравшись до места, он засунул клочок бумаги под каменные пальцы.

Его пробрала легкая дрожь от того, что он что-то кладет в руку статуи, и он отогнал всплывшие некстати воспоминания о другой статуе на заднем дворе гостиницы в Сассексе.

Пробираясь обратно к ограждению фонтана, он то и дело поглядывал наверх, пытаясь понять, мог ли кто-нибудь увидеть, что он сделал, и попытаться вытащить записку, но его действия, казалось, заметила лишь одна пожилая женщина, которая перекрестилась и заспешила прочь.

«Ну и хорошо, ― сказал он себе, выкарабкиваясь наружу, и штанины мокро заполоскали вокруг его лодыжек. ― Записка на месте, все, что тебе осталось сделать, это дать людям фон Аргау знать, что нужно ее забрать. Бог знает, как они получат мой сигнал и как догадаются в какой из бесчисленных каменных рук нужная им записка, но это уже не моя забота».

Он достал из кармана маленький свисток и потянул его было к губам, но затем ему пришло в голову, что он и так уже привлекал внимание в своих мокрых штанах. И если он начнет сейчас посреди площади дуть в свисток, прохожие чего доброго решат, что он уличный музыкант.

Он поспешно укрылся в полумраке узкого переулка, а затем особым образом подул в свисток, четыре-два-три, как его научил фон Аргау. Фон Аргау предупредил, что он ничего не услышит. Так оно и вышло. Он снова выдул из свистка неслышимые аккорды.

Откуда-то сверху в переулок посыпался мелкий гравий, и, посмотрев наверх и одновременно извлекая из свистка еще одну трель, он увидел, что стая голубей, которые гнездились под древними свесами черепичной крыши, снялась с места и с шумом унеслась в небо. Внезапно, во всем городе зазвонили колокола церквей, сливаясь в какую-то немыслимую какофонию ― но мгновение спустя все звуки были стерты шипением ливня, что обрушился на землю, накрыв мостовые и фасады каменных зданий темным мокрым плащом. Кроуфорд спрятал свисток и поспешил из-под выступающих скатов крыш на внезапно размытую дождем площадь.

Не успел он пройти и двадцати шагов к своему дому, как до него донесся цокот подков по мостовой, и, покосившись влево, в северном направлении, он увидел дюжину всадников въезжающих на площадь и резко осаживающих лошадей.

Хотя их разделяла почти сотня ярдов, Кроуфорд увидел, что они пристально оглядывают людей на площади и о чем-то их кратко спрашивают ― но старуха, которая видела, как Кроуфорд забрался в фонтан, уже ушла, а под дождем его мокрые брюки уже не вызывали подозрений, так что он без препятствий добрался до входной двери.

Когда он проходил мимо фонтана, он глянул на херувима, и ему почудилось, что по шее каменной лошади сбегает тонкая струйка крови. Теперь, как никогда, казалось, что херувимы причиняют ей муки.

Вернувшись в свою комнату, он сбросил мокрый пиджак ― и заметил глухой звук, с которым тот ударился о спинку кресла. Он поднял его снова, ощупал карманы и выудил из складок носового платка пузырек с лекарством, которое он должен был дать Джозефине.

Он сел в кресло, сжимая пузырек в руке, и посмотрел в испещренное дождевыми струями окно на свинцово-серое послеполуденное небо.

Как, черт возьми, Джозефина там очутилась ― к тому же выдавая себя за Джулию? Не похоже, чтобы она следила за ним, ведь она уже ухаживала за Китсом по меньшей мере несколько дней, когда Кроуфорд получил приказ к нему наведаться. И совсем уж очевидно было то, что она и Кроуфорд пришли туда по разным причинам.

«Почему же, ― спросил он себя, ― она хочет, чтобы Китс умер»?

«Более того, почему сам Китс этого хочет? Он беспокоится о своей младшей сестре ― уж не думает ли он, что его жизнь обернется для нее смертью»?

«Может так оно и будет»? Он вспомнил, что и Байрон и Шелли ― да и Китс тоже, были единодушны во мнении о незавидной участи семейства жертвы нефелимов.

Кроуфорд неуютно поерзал в кресле, жалея, что оставил фляжку в квартире Китса ― ясность мысли и яркие воспоминания были нужны ему сейчас меньше всего. Как бы то ни было, его это не касается ― он всего лишь пытается спасти тех, кто иначе умрет. Где в этом этическая дилемма? «Может, стоит спуститься вниз и купить бутылку чего-нибудь покрепче»?

Эта мысль напомнила ему о пузырьке, который он все еще сжимал в руке. Он поднял его к свету лампы, который осветил красным налитую внутрь молочно-белую жидкость. Посыльный фон Аргау сказал ему подмешать жидкость во что-нибудь имеющее сильно выраженный вкус, например, тушеное мясо или горячий пунш со специями, и, поскольку нервное расстройство сделало сиделку Китса излишне подозрительной, не дать ей заподозрить, что он дает ей это.

Он вытащил пробку и понюхал жидкость. В нос ударил резкий, едкий запах, чем-то отдаленно знакомый. Он напомнил ему о первой больнице, в которой он когда-то работал ― что-то связанное с отделением сифилитиков. «У Джозефины что, был сифилис? Этот недуг, безусловно, мог неблагоприятно сказаться на ее разуме. Может быть, именно этим объяснялось ее странное поведение».

Он снова понюхал жидкость. Воспоминание о ней кружило в голове словно муха, которая никак не может зайти на посадку. Что-то вызывающее смутное беспокойство, смешивающееся во что-то неправильное…

А затем он вспомнил, и в животе у него похолодело. На краткий миг в голове мелькнула малодушная мысль: «как жаль, что он не сходил виски. Напился бы до потери сознания и никогда не открывал этот чертов флакон».

Пузырек содержал живое серебро, растворенное в едких минеральных спиртах[270], смертельный яд, который иногда случайно получался у небрежных студентов-медиков, когда они готовили в больницах ртуть для лечения больных сифилисом.

Фон Аргау послал его туда, чтобы убить Джозефину.

«Но он же мой работодатель, ― тотчас возразила какая-то часть его рассудка, ― лишь благодаря ему я способен заботиться о подкидышах ― и если я порву с ним, я потеряю свое место, и мне придется снова стать посредственным ветеринаром, снова пытаться умерить свою гордость и занять денег у Байрона; и если трезво взглянуть на вещи, многие из этих младенцев умрут без моей заботы, а Джозефина ― едва ли у нее есть какое-то будущее, она лишь tabula rosa[271], чистая доска ― просто доска, на которой накарябали математику, а затем навощили ее, так что ничто уже не может быть написано на ней снова. Дьявол, мне доводилось лечить овец, у которых было больше права на жизнь».

Он начал было закупоривать пузырек, собираясь положить его обратно в карман, чтобы избежать принятия решения, но обнаружил, что не может этого сделать. Он что, в самом деле, готов рассматривать возможность дать ей яд?