Гуэрра старался изо всех сил, показывая все новые и новые красоты, но Тарковский был неумолим. Он говорил:
– Я еще ни разу не видел места, где мог бы оказаться наш персонаж. Мне очень важно, чтобы это было связано не с красотой Италии, не с шедеврами ее архитектуры, а с людьми, происшествиями, чувствами, – тогда мне будет легче…
Крутой горный маршрут привел съемочную группу в Кастильоне и Рокка д'Орча, где расположены средневековые замки – основательные, приземистые сооружения в романском стиле, возвышающиеся над широкой речной долиной. Однако внимание Тарковского привлекли не замки, а вполне заурядное с точки зрения обычного итальянца курортное селение Баньо Виньоне, куда группу привез кинооператор Товоли, чтобы показать режиссеру свои любимые места. В центре селения, где в маленьких городах обычно находится главная площадь, расположен большой облицованный камнем бассейн с целебной водой из минерального источника. Средневековый бассейн на холмах Тосканы заворожил Тарковского загадочной атмосферой, игрой воды и света. Он решил сделать его центром будущего фильма. «Я заметил, – рассказывал позже Тонино Гуэрра, – как Андрей заволновался перед бассейном с термальной водой, где, по преданию, купалась святая Екатерина Сиенская; здесь и закончилось наше долгое путешествие по Италии».
Итак, выбор натуры завершен. Местный (обычно полупустующий) отель «Ла Терма» заполнился шумом застолья, громкими разговорами. Хозяин отеля Маурицио Банчетти молился на чудаковатого русского сеньора. Тарковский провел здесь несколько недель. Все это время он снимал «Поляроидом» элегичные окрестные пейзажи – музыку веков, поэзию запустения. Обветшавшие храмы, холмы, поле со снопами, корова, лежащая у сарая, кукла, выброшенная на свалку, скульптура ангела с наброшенным на нее покрывалом…
Осенью следующего года Тарковский вернулся сюда для съемок «Ностальгии». Он снова жил в «Ла Терма» – в номере 30, который поразил его тем, что одно из его окон выходило в шахту несуществующего лифта – спроектированного, но так и не смонтированного.
Позднее, размышляя о фильме «Ностальгия», Андрей говорил:
Я хотел бы здесь рассказать о русской форме ностальгии, о том типичном для нашей нации состоянии души, которое охватывает нас, русских, когда мы находимся вдали от родины. В этом я видел – если хотите – свой патриотический долг, так, как я его сам ощущаю и понимаю. Я хотел рассказать о похожей на судьбу связи русских со своими национальными корнями, со своим прошлым и своей культурой, своей землей, друзьями и родными, о той глубинной связи, от которой они не могут отрешиться всю свою жизнь – куда бы ни забросила их судьба. Русским трудно переориентироваться, приспособиться к новым условиям жизни. Вся история русской эмиграции показывает, что русские – «плохие эмигранты», как говорят на Западе. Трагическая неспособность к ассимиляции и их неуклюжие попытки усвоить чужой стиль жизни общеизвестны. Могла ли во время работы над «Ностальгией» мне прийти мысль о том, что состояние подавленности, безнадежности и печали, пронизывающее этот фильм, станет жребием моей собственной жизни? Могло ли мне прийти в голову, что я теперь до конца своих дней буду страдать этой тяжелой болезнью?
«Унизил бы я собственную речь»
Москва. 1983
После того, как Андрей завершил съемки «Ностальгии», официальные лица всячески тянули с решением вопроса о визе. Руководство Госкино не хотело разрешать Тарковскому и дальше работать на Западе, но в то же время боялось, что режиссер станет невозвращенцем. Одновременно Госкино обратилось к отцу режиссера с просьбой, чтобы он написал письмо сыну, где намекнул бы на то, что Андрея ждут на родине и так далее. Арсений, боясь навредить сыну и не зная о его планах, такое письмо написал.[63]
На наш взгляд, Филипп Ермаш откровенно лжет в своих мемуарах, когда заявляет:
Я дважды разговаривал с его отцом, он был убит горем, он мужественно страдал. Он не осуждал сына, он только очень просил, даже молил помочь ему. Он употребил такую фразу: «Он не мог так поступить, он не такой, его вынудили… Помогите ему…»
Те, кто был дружен с Арсением Тарковским, знают, что никогда великий поэт не мог сказать подобное Ермашу, и уж тем более в просящем, жалобном тоне. Этот благородный человек обладал удивительным, поистине аристократическим чувством достоинства. Безусловно, он страдал от разлуки с Андреем, но никогда страдания не заставили бы его унизиться, выступая в роли просителя перед государственными чиновниками. Отец хотел помочь сыну, чувствуя сложность, двойственность положения Андрея. Недаром в одном из стихотворений он сказал:
Унизил бы я собственную речь,Когда б чужую ношу сбросил с плеч.
Арсений не писал Андрею.
Александр Гордон свидетельствует, что это письмо Андрею (якобы по просьбе отца) написала Марина Тарковская (вот уж действительно абсолютный цинизм, полное унижение речи!), и нет оснований Гордону не верить. Вставим только примечание, что письмо явно сочинялось не по просьбе отца, а по просьбе «органов». Никогда Арсений Тарковский не унизился бы до написания подобной «эпистолы». Любимая «доня» оказалась менее щепетильной.
Александр Гордон пытается оправдать жену:
Она знала, что письма просматриваются работниками КГБ, и поэтому подчеркивала, что и она верит в его возвращение, желая тем самым помочь Андрею добиться цели – приезда к нему сына Андрюши.
Александр Гордон мужественно признается в ошибочности этого послания:
Представляю, как его [Андрея] покоробила «прямолинейность» ее письма. Игры ее ни он, ни тем более его жена не поняли. Андрей, скорее всего, разозлился. Не отозвался, не позвонил.
Еще бы! Интонация послания была такова, что Андрей, разумеется, понял, кто (Госкино и КГБ, в данном случае – «сиамские близнецы») является его инициатором и реальным автором. Поэтому и ответ Андрея звучит не так, как звучало бы письмо сына к отцу, в нем слишком много подтекста и официальных формулировок. Андрей прекрасно понимал, что письмо будет прочитано в Госкино и КГБ, и писал именно в расчете на это прочтение.
Дорогой отец!
Мне очень грустно, что у тебя возникло чувство, будто бы я избрал роль «изгнанника» и чуть ли не собираюсь бросить свою Россию… Я не знаю, кому выгодно таким образом толковать тяжелую ситуацию, в которой я оказался «благодаря» многолетней травле начальством Госкино <…>.
Может быть, ты не подсчитывал, но ведь я из двадцати с лишним лет работы в советском кино – около 17-ти был безнадежно безработным. Госкино не хотело, чтобы я работал! Меня травили все это время, и последней каплей был скандал в Канне <…>, где было сделано все, чтобы я не получил премии (я получил их целых три) за фильм «Ностальгия».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});