Читать интересную книгу Державный - Александр Сегень

— Великий княже, — вмешался тут посадник Фома Андреевич, — дозволь одно только слово вставить.

— Какое?

— Що, мол, мы, новгородцы, всё же люди-мужи вольные, а Господин Великий Новгород — отчина наша.

— Дозволяю, — кивнул Иван Васильевич. — Впишите, дьяки, как посадник Фома Андреевич просит. А ещё поставьте в том докончании, что впредь никогда Новгород не будет искать своих земель ни в Белозерье, ни в Вологде, ни в Волоке Ламском, а я за то возвращаю Господину Великому Новгороду и Торжок, и крепость Демон, что перешли на мою сторону. Обещаюсь держать Новгород в старине, по пошлине, да без обиды. И как особую милость — отпускаю всех пленных новгородцев, кои были захвачены в сие лето за всё время нашего славного похода. И с сего дня повелеваю перестать жечь земли новгородские, бить и пленять людей здешних, кои отныне не враги и не изменники, а мои подданные.

На том и окончилось челобитье, и дальше началось в полную силу великое коростынское заговенье на Успенский пост. Пили и ели много, перепились и объелись многие, самого посадника, Фому Андреевича, отвели от стола под белы рученьки и, позволив ему хорошенечко скинуть с души, уложили спать в лёгком шатре. Иван Васильевич и сам не отстал от прочих и здорово хватанул лишнего, но не падал, почти не шатался, сидел за столом и веселился в честь Ивана Воина. Образы покойницы Марьи и монахини Алёны порой мелькали в его помутнённом сознании, но он не рыдал в душе о них, старался не рыдать. После очередного кубка Иван Ощера подсел с заявлением о том, что хочет навсегда остаться в здешних краях, основать монастырь на месте гибели сына своего, Константина Ивановича, павшего одним из первых в Шелонской битве.

— И ты? И ты в монастырь? — закручинился государь.

Потом архиепископ Феофил стал приставать к нему с какой-то совсем уж ничтожной просьбой — отправить назад в Новгород какого-то Федьку. Мол, сей Федька сбежал от отца под страхом того, что тот лишит его благословения, то бишь вопреки всякому страху. Дьяк Мамырев же, встречу[98] архиепископу, уговаривал Ивана оставить Федьку:

— Великий княже, пускай он при нас будет! Зело толковый парень! Сочиняет так складно, языки изумеет многие. Много пользы принесёт.

— Почто же он от отца-то?.. — спросил великий князь.

— Любовь у него, государь! А отец не дозволяет жениться. Он и утёк из Новгорода вместе со своею любушкой, — растолковывал Мамырев. — Не хочет он в Новегороде жить, хочет тебе быть верным слугою.

— Где он? Подать сюда! — махнул рукой великий князь.

Привели Федьку.

— Кто ты есть таков? — спросил Иван Васильевич.

— Фёдор Васильевич Курицын я, — отвечал тот.

— Любишь девушку?

— Люблю, государь.

— Ну и люби! Это мне вот… — Великий князь чуть не всхлипнул, но вовремя воспрянул духом, выпрямился и поднял новую чашу. — На Москве служить хочешь?

— Мечтаю, Иване Васильевичу!

— Man sagt, du bist sehr wissenschaftlich[99], — продолжал допрос свой Иван Васильевич.

— Um die Wahrheit zu sagen, mein Grossfbirst, — бойко отвечал Курицын, — nicht so sehr[100].

— Молодец! — улыбнулся государь. — А что значит по-латынски Nil fit ad nihilum?

— Ничто не превращаемо в ничесо же, — перевёл Федька, не моргнув глазом.

— Гляньте-ка! И латынь знает, и не щокает! — рассмеялся Иван Васильевич. Спросил Федьку по-литовски, потом по-польски, тот точно так же хорошо ответствовал.

— Он и по-угорски может, — добавил Мамырев.

— Угорского я не знаю, — рассмеялся великий князь. — Только в винах ихних силён знаток. Ну, Фёдор Курицын, оставайся в моих подьячих! Вижу, далеко ты пойдёшь! Выпьем за твою зазнобушку!

Поздно ночью, проснувшись в своей ставке, Иван Васильевич потребовал ледяного квасу и, утоляя мучительную жажду, вспомнил про счастливчика Федьку, который сбежал из отчего Новгорода со своею возлюбленной, и так завидно стало, так остро ощутилась потеря Машеньки и Алёнушки, что хоть волком вой. Выйдя на берег Ильмень-озера в окружении нескольких телохранителей, старающихся держаться как можно более поодаль, Иван Васильевич сел над обрывом, смотрел, как плещется по озёрной глади белый ушкуй луны, уже заметно пошедшей на убыль, и тихо, безутешно тосковал.

Глава семнадцатая

НОВЫЙ ГОД

— Царица Небесная! Никак, дождик? — услышал Ванюша сквозь сон голос бабушки, и тотчас увиделось лазурное небо, белоснежное облако, на нём — Царица в радужных одеяниях, разводит в разные стороны руки, а с мокрых, сверкающих рукавов её сыплется золотая капель. — Почитай, с самой Радоницы и до сего дня ни единой капельки на Москве не упало! — говорила Царица голосом бабушки. — И вот — пожалуйста! Новому году омовенье, великому князю дорог оновенье. Ванюша! Вставай! Игумен Геннадий уже спрашивал о тебе — пойдёшь ли.

Ванюша открыл глаза. В просторной повалуше великокняжеского дворца, где он спал эту ночь, было уже светло. Под образами горели свечи, теплилась большая лампада. Протерев глаза и основательно зевнув, Ваня сладостно потянулся, поднимаясь с постели, — сегодня был один из самых необычных дней года, первое сентября, и если вчера ещё считалось лето 6979-е, то уже сегодня началось лето 6980-е от Сотворения Мира. Новый год. Сегодня снимают и пробуют дыни, сегодня по всей Москве и окрестностям играют свадьбы, сегодня солят огурцы и устраивают пышные похороны тараканам и мухам, сегодня день Семёна-столпника и нужно обсыпать друг друга семенами. Но главное — сегодня возвращайся на Москву из победного похода государь Иван Васильевич!

Умываясь, Ванюша несколько раз глубочайше вздохнул, поминая все свои обиды на отца, который не взял его в поход против Новгорода. Его, взрослого тринадцатилетнего мужчину! Всё лето Иван Иванович переживал эту обиду и всё ждал, ждал, ждал, когда же приедет гонец с письмом, в котором бы князь Иоанн звал своего сына прибыть туда-то и туда-то, дабы принять участие в решающих битвах и сражениях. Но гонцы приезжали и приезжали, а в письмах от отца не было ни слова о том, как сильно отец нуждается в помощи своего сына, Иоанна Младого. Слуга Василий Оболенский подал княжичу убрус, стал помогать утереться:

— С первым умыванием в новом году, Иван Иванович!

Что ж, пусть обиды и горести останутся в прошлом лете, снова вздохнул Ванюша. Зато сегодня будет столько веселья, готовятся потешные бои, представления, приехали какие-то чагатаи и будут ходить по верёвкам, протянутым через всю Ивановскую, а какой уготован пир! Из разного мяса будет испечён Великий Новгород, а к сладким заедкам уже изготовлено несколько десятков сахарных кремлей, по три пуда каждый. А ещё привезены с Волги баранцы, и их будут начинять сладкими и кислыми винами, медами и квасами. А ещё…

Не успел Ванюша как следует одеться, плавая в мечтах о грядущих удовольствиях, как в повалушу вошли дыни. Двери распахнулись, пред дынями возник боярин Семён Иванович Ряполовский, верно служивший ещё отцу Ванюши, когда отец сам был Ванюшей, Иванушкой; а за Ряполовским внесли огромное блюдо с только что снятыми знаменитыми московскими дынями пяти видов. Тут были: толстокожие зелёные дубовки, сплошь покрытые паутиной трещин, прочные и гладкие зеленоватого цвета зимушки, небольшие и похожие на яблоки царички, сочные жёлтые водяницы и, наконец, самые лакомые — канталупки, сплюснутые, сплошь покрытые бородавками и рубцами, некрасивые, как столетние старухи, но такие сладкие и сочные.

— Поздравляю с новолетием! Поздравляю с новолетием! — восклицал боярин Семён, который своими рубцами и бородавками сам был похож на канталупку.

— А тебя, Семён Иванович, с именинами! — отвечала бабушка. — У меня тебе поминочек припасён. Увидишь, до чего ж хорош!

— Спасибо-ста, Марья Ярославна, — низко кланялся бабушке Ряполовский. — Ну, Иванушко Иванович! Пойдёшь с нами стречать государя-батюшку?

— Пойду, Семён Иванович! Обязательно пойду!

— То-то же! Помнится, я ему когда-то, давным-давно, на Чистый четверток подарил сребрик самого князя Владимира Красна Солнышка. Се мой сребрик ему победу и успех приносит! Ну, давайте-ка дыни отведывать — кому какой год достанется.

— Мне канталупку! — первым воскликнул Ванюша.

— А не боишься? Оне, бывает, горькие. Редко, одна на тысячу, но попадаются, — остерёг княжича Ряполовский. — Кому достанется, тому уж я бы не позавидовал.

— Не боюсь! — уверенно топнул ногой, обутой в сафьяновый сапожок, Иван Иванович.

Слуга Василий, отрезав кусок выбранной Ванюшей канталупки, протянул его княжичу. Дыня оказалась сладчайшая, душистейшая, такая, что он в два счета съел кусок до самой тонкой корочки и потребовал ещё. Бабушка тоже выбрала канталупку, но её дыня оказалась горькой.