которые обыкновенно вытесняются детьми и которых так боятся родители. Разве мальчик предпринял какие-то значимые шаги в подкрепление своих притязаний на мать или воплотил какие-то дурные намерения в отношении отца? Полагаю, такие опасения посещали многих врачей из числа тех, кто не понимает сущности психоанализа и думает, будто порочные наклонности усилятся, если станут осознанными. Подобные мудрецы только тогда поступают последовательно, когда умоляют нас ради всего святого не заниматься всеми «дурными мыслями», которые кроются за неврозами. При этом они забывают о том, что являются врачами, и становятся роковым образом схожими с шекспировским Кизилом, который дает страже совет: «А чем меньше с такими людьми связываться, тем лучше для вашего достоинства»[216].
Наоборот, единственным следствием анализа стало выздоровление Ганса: мальчик перестал бояться лошадей и начал относиться к отцу по-дружески, о чем последний сообщил мне с некоторым недоумением. Потеряв толику сыновнего почтения, отец приобрел в доверии. (Вспомним: «Я думал, ты знаешь все, раз столько знаешь о лошадях».) Анализ нисколько не разрушает достижения вытеснения; влечения, прежде подавленные, остаются таковыми, а успех приходит в другом отношении. Анализ замещает собой процесс вытеснения, автоматический и избыточный, умеренной и целесообразной проработкой высших областей сознания. Если коротко, анализ замещает вытеснение осуждением. Тем самым он снабжает нас давно ожидаемым доказательством того, что сознание носит биологическую функцию, и его применение дает значительную выгоду[217].
Будь у меня возможность действовать по своему усмотрению, я решился бы дать мальчику еще одно разъяснение, от которого родители воздержались. Я подтвердил бы его внутреннее убеждение, рассказал бы о вагине и коитусе, тем самым еще уменьшив загадочность этой темы, и положил бы конец его стремлению задавать соответствующие вопросы. Я убежден, что это разъяснение не сказалось бы ни на его любви к матери, ни на детской природе, зато он понял бы, что одержимость этими важными, но преходящими вопросами нужно отложить, пока не исполнится желание вырасти. Увы, педагогический эксперимент не зашел столь далеко.
Нельзя провести четкую разграничительную линию между «невротиками» и «нормальными» детьми и взрослыми; наше представление о «болезни» есть сугубо практическое понятие, плод комбинации факторов, а предрасположенность и случай должны встретиться между собой, чтобы «переступить порог» такой комбинации. Вследствие этого многие индивидуумы то и дело переходят из разряда здоровых в разряд невротиков, тогда как куда меньшее число совершает путешествие в обратном направлении. Обо всем этом неоднократно говорилось и уже общепризнано, так что я вряд ли одинок в своих утверждениях. Думаю, правильно будет отметить, что воспитание ребенка способно оказать сильное влияние на психику в пользу или во вред предрасположенности к «болезни» при этом комбинировании. Однако до сих пор ведутся споры относительно того, чего надлежит добиваться при воспитании и где и когда пора к нему приступать. По сей день воспитание ставит себе задачей обуздание или, как часто и правильно говорят, подавление влечений; случаи успеха лишь доказывают, что выгоду обретало небольшое число людей, которым не приходилось вытеснять свои влечения. Никто, кроме того, не спрашивал, какими способами и с какими жертвами производится подавление неудобных влечений. Попробуем же заменить эту задачу другой, а именно – сделать индивидуума при наименьших потерях в активности воспитанным и полезным членом общества; тогда сведения, полученные в ходе психоаналитических сеансов (о происхождении патогенных комплексов и содержания всякой нервозности), станут обоснованно притязать на востребованность и окажутся для воспитателей неоценимым подспорьем во взаимоотношениях с детьми. Какие практические выводы можно отсюда извлечь и насколько наш опыт может оправдать применение этих выводов в повседневной жизни при современных социальных отношениях, – это я предоставляю другим для изучения и разрешения.
Я не могу расстаться с фобией нашего маленького пациента, не высказав предположения, которое делает для меня особенно ценным этот анализ, завершившийся благополучным излечением. Строго говоря, из этого анализа я не узнал ничего нового, ничего такого, чего уже раньше не знал, пусть, возможно, в менее отчетливой и непосредственной форме, чего не встречал бы у взрослых пациентов. Но неврозы этих других больных каждый раз виделось возможным свести к тем же инфантильным комплексам, которые скрывались за фобией маленького Ганса. Поэтому велико искушение записать этот детский невроз в типические и образцовые случаи и допустить, что обилие примеров невротического вытеснения и богатство патогенного материала ничуть не мешает происхождению всего этого разнообразия из крайне ограниченного числа процессов, связанных с одними и теми же идеационными комплексами.
Постскриптум (1922)
Несколько месяцев назад, весной 1922 года, в мою приемную заглянул некий молодой человек, сообщивший, что он – тот самый «маленький Ганс», чей инфантильный невроз стал предметом работы, опубликованной мною в 1909 г. Я чрезвычайно обрадовался новой встрече, ведь через пару лет после завершения анализа маленький Ганс как-то пропал из моего поля зрения, и я ничего не слышал о нем более десяти лет. Мой отчет о работе с мальчиком, будучи опубликованным, вызвал немалый переполох в обществе и даже навлек на мою голову ряд гневных обвинений, самому же мальчику предрекали печальное и совершенно беспросветное будущее, поскольку его-де «безжалостно лишили детской невинности» в столь нежном возрасте и превратили в жертву психоанализа.
Впрочем, ни одно из этих мрачных пророчеств не сбылось. Маленький Ганс вырос и сделался цветущим юношей девятнадцати лет. Он поведал, что чувствует себя отлично и нисколько не страдает от каких-либо навязчивых состояний или мысленных запретов. Он не только успешно преодолел возраст полового созревания, чреватый всевозможными расстройствами, но и благополучно справился с одним из тяжелейших испытаний, какие могут выпасть на долю ребенка в семье: его родители развелись, каждый впоследствии сочетался браком заново, а Ганс жил от них отдельно, поддерживая при этом теплые отношения и с отцом, и с матерью; сожалел он разве что о том, что следствием распада семьи стала разлука с младшей сестрой, к которой он был крепко привязан.
Кое-что из сказанного им показалось мне крайне важным, даже поразительным, и я обнародую эту подробность, однако не отважусь предложить никаких выводов. Ганс сообщил, что прочитал историю собственной болезни, и в ходе чтения его не отпускало ощущение, будто он читает о ком-то постороннем: он не узнавал в описаниях себя и ничего не мог вспомнить – лишь когда встретил в тексте упоминание о событиях в Гмундене, возникло у него мимолетное ощущение узнавания, и он все-таки признал, что, возможно, был когда-то тем самым мальчиком. Выходит, мой анализ не просто способствовал извлечению давних подробностей из памяти; тот же самый анализ позднее пал жертвой новой амнезии. Всякий, кто знаком с методом психоанализа, время от времени сталкивается с подобным применительно к сновидениям. Человек просыпается, разбуженный каким-либо особенно ярким