кровь. Падение лошади в конке напомнило Гансу об этом происшествии. Любопытно отметить, что Ганс, которого во время этого обсуждения уже занимали иные заботы, поначалу отрицает факт падения Фрицля (хотя это событие чрезвычайно важное для анализа) и признает его только после продолжительной беседы. Очень показательно для нас, каким именно образом превращение либидо в страх проецируется на главный объект фобии мальчика, то есть на лошадей. Для Ганса лошади были привлекательнее прочих среди крупных животных, а игра в лошадки была его любимой игрой с приятелями. Я предполагал – и отец Ганса это подтвердил в ответ на мой вопрос, – что первой «лошадкой» для мальчика был как раз отец; данное обстоятельство и позволило ему заместить Фрицлем отца при несчастном случае в Гмундене. Когда случилось вытеснение, изменившее чувства на противоположные, то лошади, которые прежде доставляли мальчику столько удовольствия, превратились в объекты страха.
Мы уже говорили о том, что этим последним важным разъяснением о фактических поводах болезни мы обязаны вмешательству отца мальчика. Сам же Ганс сохраняет свой интерес к «ка-ка», и нам неизбежно приходится в этом за ним следовать. Мы узнаем, что прежде он имел обыкновение навязываться матери и сопровождать ее в уборную, что тем же самым он занимался со своей приятельницей Бертой (временной заместительницей матери), пока это не стало известно взрослым и не было прекращено. Удовольствие от подглядывания за отправлением естественных потребностей человеком, к которому ты привязан, тоже соответствует «скрещению влечений», проявления которого и ранее отмечались нами у Ганса. В конце концов и отец мальчика вынужден погрузиться в символику «ка-ка»: он устанавливает определенное сходство между тяжело нагруженной повозкой и телом, обремененным фекалиями, между способом, каким повозка проезжает через ворота, и освобождением тела от фекалий, и т. п.
Впрочем, отношение Ганса к анализу, если сравнивать с прежними стадиями, теперь существенно изменилось. Раньше отец всегда предугадывал заранее, как все должно быть, а Ганс покорно подчинялся этим наставлениям, но теперь все становится наоборот: Ганс уверенной походкой спешит вперед, а отцу необходимо прилагать немалые усилия к тому, чтобы поспевать за ним. Ганс внезапно озвучивает новую фантазию, появления которой ничто не предвещало, – о водопроводчике, который отвинтил ванну, где находился мальчик, и своим буравом ткнул его в живот. С этого мгновения мы едва улавливаем содержание материала, и лишь позже удается сообразить, что перед нами искаженная страхом переработка «фантазии оплодотворения». Большая ванна с водой, в которой сидит Ганс, есть материнская утроба; «бурав», в котором отец мальчика немедленно опознал большой пенис, возникает в связи с мыслями об оплодотворении и рождении. Истолкование, которое мы вынуждены дать этой фантазии, звучит довольно курьезно: «Своим большим пенисом ты меня «пробуравил» (gebohrt), то есть породил, и посадил меня в мамин живот». Правда, исходно фантазия остается неистолкованной и служит Гансу отправной точкой для дальнейшего изложения.
Ганс признается в страхе перед купанием в большой ванне, причем этот страх оказывается опять-таки составным. Одна его часть пока ускользает от нашего понимания, зато другую мы в состоянии прояснить, вспомнив, что он присутствовал при купании маленькой сестренки. Ганс не отрицает того, что ему хочется, чтобы мать во время купания сестры уронила ту в воду и чтобы сестра утонула; собственный страх перед купанием есть страх перед возмездием за это злое желание, страх перед наказанием, перед тем, что и с ним поступят точно так же. При этом Ганс забывает о своем интересе к экскрементам и далее говорит только о сестре. Не составляет труда истолковать этот переход: для него маленькая Ханна выступает «ка-ка», все маленькие дети – это «какашки» и они появляются на свет в таком качестве. Теперь мы понимаем, что все мебельные фургоны, конки и груженые повозки суть средства перемещения «аистиных ящиков», которые для Ганса символизируют беременность; становится ясным, что падение ломовой лошади, влекущей груженую повозку, может означать только одно – роды, разрешение от беременности. Значит, упавшая лошадь в фантазиях мальчика – одновременно и умирающий отец, и рожающая мать.
Далее Ганс преподносит сюрприз и застает нас, как говорится, врасплох. Он заметил, разумеется, беременность матери, завершившуюся рождением сестренки, когда ему было три с половиной года, и выдумал себе – во всяком случае после родов – некую картину положения дел, которой ни с кем не делился (быть может, потому, что был не в состоянии этого сделать). В ту пору, как мы узнаем из записей, единственным видимым проявлением его нового мировоззрения становится скепсис, с каким он сразу после родов воспринимает все разговоры об аисте, якобы приносящем деток. Однако на тот факт, что он, вопреки собственным словам, бессознательно знал, откуда появился младенец и где тот раньше находился, бесспорно указывает проведенный отцом анализ (не исключено, что это самая неопровержимая часть анализа).
Наиболее убедительным доказательством здесь служит фантазия, которой Ганс упорно придерживается и которую раскрашивает обилием подробностей: мол, Ханна прошлым летом, до своего рождения, была с семьей в Гмундене, ездила туда вместе с остальными и была способна очень на многое, в отличие от себя же новорожденной. Смелость, с которой Ганс преподносит эту фантазию, и бесчисленные лживые вымыслы, которые он в нее вплетает, вовсе не лишены смысла; все это означает месть отцу – мальчик сердится на папу за то, что тот до сих пор вводил его в заблуждение сказкой об аисте. Ганс словно говорит своими выдумками и поступками: если ты думал, что я такой глупый и поверю в аиста, который принес Ханну, тогда и я могу требовать, чтобы ты принял за истину мои выдумки. За этим актом мести со стороны нашего маленького исследователя следует явно связанная с ним фантазия о том, как дразнят и бьют лошадей. Данная фантазия тоже составная: во‐первых, в ней отражается поведение Ганса с отцом, а во‐вторых, она воспроизводит скрытые садистские желания по отношению к матери, уже, хотя мы этого не понимали, проявлявшиеся в домыслах по поводу совершения запретных поступков. Ганс даже вслух признается, что хотел бы поколотить маму.
Что ж, мы приближаемся к разрешению большинства загадок. Невнятная фантазия об опоздании на поезд как будто предшествует последующему отправлению отца к бабушке в Лайнц: эта фантазия охватывает путешествие в Лайнц и бабушка в ней участвует. Другая фантазия, в которой мальчик дает кондуктору 50 000 гульденов, чтобы проехать в вагоне, звучит почти как план выкупить мать у отца, власть которого отчасти состоит в его богатстве. Затем Ганс, в приступе невиданной прежде откровенности, признается в желании избавиться от отца и раскрывает, что он желает этого потому, что отец мешает ему наслаждаться близостью с матерью.