Читать интересную книгу Авантюристы - Н. Северин

По временам эти вопросы так мучили ее, что ей большого труда стоило воздержаться от искушения выбежать из церкви, и она в страхе взывала к святителю, перед нетленными мощами которого стояла на коленах, чтобы он помог ей одолеть вражеское наваждение. Но святой угодник оставался глух к ее мольбам, и душевное смятение Фаины с минуты на минуту усиливалось.

Наконец служба кончилась.

Приложившись к кресту, она поспешно направилась к выходу. Начинало темнеть; у паперти стояла готовая к отъезду карета, в которой они сюда приехали, и провожатые их тоже были уже на конях.

— А госпожа Дюванель? Неужели она все еще на кладбище? Надо найти ее и сказать ей, что пора ехать, — сказала Фаина лакею, стоявшему перед растворенной дверцей со спущенной подножкой.

— Они идут-с, — заявил другой лакей, указывая на ограду кладбища, черневшую в сумраке наступавшей ночи. — Монах тут, должно быть, знакомый отыскался, — прибавил он, в то время как Фаина с любопытством всматривалась в спутника Дюванель.

Но он повернул куда-то в сторону и скрылся у нее из вида раньше, чем она успела разглядеть его фигуру под широкой рясой, а француженка поспешно подошла к карете и молча села в нее. Лакей захлопнул дверцу, и лошади тронули в обратный путь.

У Фаины продолжало замирать сердце; ее бросало то в жар, то в холод, и она не в силах была проговорить ни слова от лихорадочного волнения. Она могла только мельком взглядывать на свою спутницу и с каждой минутой убеждалась все больше и больше, что с тою случилось нечто ужасное. Если бы она возвращалась с кладбища, похоронив страстно любимого человека, у нее не было бы такого мрачного отчаяния в глазах и в судорожно стиснутых губах, как теперь. По временам она точно теряла сознание и сидела, как окаменелая, с опущенными ресницами.

В одну из таких минут Фаина не выдержала и, ласково дотронувшись до ее холодной, как лед, руки, спросила: — Не могу ли я чем-нибудь помочь вам? — и, поощренная легким пожатием, которым отвечала француженка на ее вопрос, прибавила:

— Что с вами случилось?

Дюванель пристально посмотрела на нее, и ее бледные губы зашевелились, но слова не произнесли.

Фаина продолжала с возрастающим волнением:

— С вами был какой-то монах. Здесь живут странные люди, которые удалились от мира потому, что они не в силах были вынести страдания, выпавшие на их долю. Есть между ними такие, которые помешались в уме и пророчествуют, изрекают страшные вещи…

— Он ничего не сказал мне такого, чего бы я сама не знала, — глухо вымолвила ее спутница.

Все медленнее и медленнее подвигалась карета по размытой дороге к густому лесу, под гулом продолжавшегося доноситься до их ушей монастырского колокола. Наконец его не стало слышно и, благодаря увеличивавшейся темноте, Фаина сделалась смелее.

— Где могли вы познакомиться с этим монахом? Когда? — спросила она.

— Я узнала его десять лет тому назад, в Париже, — чуть слышно проговорила француженка.

— Как его зовут? — сорвалось с губ ее собеседницы помимо ее воли.

Француженка молчала.

— А, я догадываюсь, кто это! Здесь никто не знает его имени, — продолжала Фаина. — Он пришел сюда из Валаамского монастыря несколько месяцев тому назад, чтобы найти душевный покой, но он и здесь его не находит, — продолжала Фаина, припоминая рассказ монаха и повинуясь какой-то необъяснимой потребности высказать все, что у нее на душе, — он и здесь смертельно тоскует и в таком унынии, так опустился душой и телом, что даже невозможно определить каких он лет.

Для чего она это говорила? Она сознавала, что каждым своим словом усиливает страдания своей спутницы, и ей было жаль ее, но она не могла молчать.

И по мере того, как слова бессознательно срывались с ее языка, точно завеса разрывалась перед ее духовными очами, заставляя ее прозревать истину. И вдруг она зашептала быстро-быстро, точно торопясь высказать мысли, закружившиеся в ее голове:

— Вы видели его в Париже? Десять лет тому назад? когда он туда ездил с письмом от цесаревны? Да? Вы знали его под именем Валь-демара? Да? О, скажите мне! Ради самого Бога, скажите! — продолжала она, сжимая в своих дрожащих пальцах руку свой спутницы. — Я имею право все знать!.. И вдруг, оттолкнув с ужасом руку, которой у нее не отнимали, она воскликнула: — Нет, нет, не говорите мне ничего! Не надо! Не надо! Я все знаю! Все! Это — он! Я ему всю жизнь отдала…

— И я тоже, — с трудом вымолвила Дюванель.

Но Фаина не слушала ее. Воспоминания прожитой жизни в муках неудовлетворенной любви и в напрасных надеждах, как клещами, сжимали ее сердце, вырываясь наружу в бессвязной и сбивчивой речи.

— Он меня видел и ничего не сказал мне! Не вернул меня, не захотел проститься со мною! Он, может быть, меня и не узнал… он узнал только вас! Про меня он забыл. А я его спасла! Знаете ли вы, что я для него сделала? Я не пожалела своей девичьей чести, самой императрице созналась, что написала ему письмо! Чтобы подумали, что кроме этого письма он ничего не повез за границу, чтобы не считали его предателем! А я знала, все знала! И для него лжесвидетельствовала! Пред образами клялась, что он не видался с цесаревной, что Барский его никуда не возил в ту ужасную ночь. И мне поверили, его не преследовали, ему простили… А когда он вернулся, сама цесаревна сказала ему, что я для него сделала. И к этому она прибавила: «Только целой жизнью преданности и любви можете вы заплатить ей за такую верность и привязанность». Да, сама цесаревна, ныне царствующая императрица, сказала ему это. Вот какие у меня были перед ним ходатаи! Я со всей семьей разошлась из-за него, родную мать возненавидела за то, что она не дала мне с ним проститься. Он не разлюбил бы меня, если бы знал, как я его люблю, а узнать это он мог только из моих уст. О, я сумела бы сказать ему такие слова, которые не забываются! Я его так любила! Он понял бы, что милее его у меня никогда никого не было и не будет на земле, я бы все это объяснила ему, если бы мне дали побыть с ним наедине хоть минуту! Вы только подумайте: ведь он даже не слышал от меня ни раза любовного признания, он мог считать мои чувства только в моем взгляде, мог догадываться о них только по моей радости, когда я видела его. На его признания я замирала от счастья и смущения, но не в силах была произнести ни слова. Мне было стыдно. Нас так воспитывают, мы так застенчивы с чужими мужчинами, что, пока возлюбленный не сделается мужем, он и понятия не имеет о наших чувствах. Вы, может быть, думаете, что я была смелее в письме к нему? О, как вы ошибаетесь! Это было самое обыкновенное дружеское письмо, в котором не найти и намека на любовь, а если бы вы видели, что со мной было, когда я писала его! От страха, стыда и печали у меня перо не держалось в руках, я все холодела, точно перед казнью. А как потом меня мучила совесть! Я считала себя погибшей навеки, и только любовь к нему, мысль о том, что он терпит, желание помочь ему поддерживали меня, давали мне силы жить и действовать. Когда он вернулся и наотрез отказался видеться со мною, всем — даже царице — стало жаль меня, и она приказала моей тетке сказать ему, что счастье всей его жизни обеспечено, если он женится на мне, что сама государыня желает этого. И на все это он отвечал отказом, на все! На все! Могла ли я после этого сомневаться, что он любит другую?

— Я не виновата в этом, — с усилием вымолвила ее спутница. — Если бы вы могли заглянуть в мою душу, то престали бы жаловаться. Я тоже отдала ему всю жизнь и кроме того уступила ему свое имя и ничего взамен не потребовала! Я тоже принесла ему в жертву заветнейшую мечту моего дяди и благодетеля, а что еще ужаснее — честь моей матери! О, если бы я могла, как вы, говорить о своем горе и искать сочувствия, я не смела бы считать себя несчастной! Но я на всю жизнь лишена утешения иметь друзей, потому что никому на свете не могу выдать свою тайну! А он еще несчастнее нас с вами, — продолжала она со вздохом. — У него на душе кроме своей скорби, еще и моя, и ваша. Вы думаете он забыл про вас? А я скажу вам: было бы его спасение, его счастье, если бы он мог забыть прошлое. Но в том-то и его несчастье, что ему некуда уйти от воспоминаний! Не упрекать его и не проклинать, а молиться за него надо, чтобы Господь послал ему скорее избавление от мук! Сам он на эти муки смотрит, как на искупление за родительский грех и о пощаде не молит. О, если бы вы видели его, то простили бы!

— Эта встреча была случайная? Вы можете мне поклясться что вы не знали, что он здесь, что он вас не вызвал? — злобно спросила Фаина.

— Клянусь вам, что мы не виделись и ничего не знали друг про друга с той минуты…

— С какой минуты? Договаривайте! Я все хочу знать, все. Сжальтесь надо мною, скажите! Почему расстались вы с ним? Ведь он вас любил, любит до сих пор! Почему?

— Потому что он мне — брат, — глухо вымолвила Клотильда.

— Брат! — повторила Фаина.