И вот теперь, стремясь любой ценой доказать обратное, он схватил плеть и, размахнувшись, неловко, но истово хлестнул себя по плечам.
Чудилось, это был свитый из огненных нитей бич, коим в аду истязают грешников! Гвидо торопливо, чтобы не успеть ощутить боль, размахнулся, ударил снова. И тут двойная боль настигла его. Она была такова, что монах не смог сдержать крика. Вопль его отразился от свода, от стен – и вернулся к нему легким, звенящим эхом:
– Не надо! Не делай этого, не надо!..
Гвидо с трудом разлепил мокрые от слез ресницы – и остолбенел: перед ним снова была она!
* * *
По-прежнему обнаженная, незнакомка держала в руке свечу, и золотистые отблески освещали ее бледное и нежное лицо, пробегали по стройному телу, играли в спутанных волосах, и Гвидо, потрясенный неожиданным возвращением видения, еще больше изумился тому, что лицо ее, волосы и тело были вовсе не серебряные, лунные, потусторонние, а самые обыкновенные, живого, теплого оттенка.
Нет. Не обыкновенные. Прекрасные…
Незнакомка показалась ему еще прекраснее, чем прежде, ибо черты ее не были больше чертами расчетливой, холодной искусительницы: они озарялись не только огоньком свечи, но и внутренним светом духовного смятения, сочувствия, жалости – и Гвидо с чувством, близким к умоисступлению, вдруг понял, что это он вызвал в ней эти чувства.
Он! Гвидо Орландини, сначала – маленький изгой, потом – тщеславный монашек, вызывающий лишь снисходительное пренебрежение сильных мира сего! Это на нем, падшем и покинутом богом, сейчас сосредоточивались чувства прекрасного создания – чувства столь сильные, что искренность их Гвидо ощущал как легкие, нежные прикосновения к своему телу.
В последнем, почти безотчетном усилии страха он взметнул плеть, но девушка рванулась вперед и припала к нему, так что плеть неминуемо ожгла бы и ее тело, но Гвидо успел опустить руку.
Плеть тут же упала… А рука повисла, будто вся сила жизни ушла из нее. Да и весь он ослабел настолько, что едва мог стоять, едва мог разомкнуть губы и шепнуть:
– Изыди… дьяволица!
Она отпрянула, и Гвидо был пронзен как молнией мгновенным ужасом от того, что она исчезнет сейчас вместе с огоньком своей свечи. Но девушка не исчезла, не отошла – просто откинула голову, чтобы заглянуть в его лицо (они были почти одного роста). Всмотревшись в его измученные глаза, она тихо улыбнулась и шепнула:
– Нет, нет. Я не дьяволица, не бойся. Видишь? – И торопливо перекрестилась. – Я живая, я женщина!
Живая? Женщина?! Так вот оно что! Боль от грехопадения, боль от ран, боль от перенесенного унижения слились в единую силу и мгновенно превратили Гвидо в некое существо, объятое враз яростью и облегчением, в субстанцию, еще не ведающую, что она – лед или пламень. Душа разрывалась… с неистовым криком Гвидо вновь взметнул плеть и обрушил ее на точеные белые плечи, выступавшие из тьмы… те самые плечи, которые он недавно обнимал.
Незнакомка вскрикнула пронзительно, возмущенно, однако не отпрянула, не бросилась прочь, а придвинулась еще ближе, припала к нему, обняла, прильнула…
И карающая плеть снова выпала из онемевших пальцев. Запах ее волос, ее тела опьянил, опутал дурманящей сетью. Он ощущал касание ее часто дышащей груди, видел спутанные золотистые кудряшки, видел кровоточащую полоску на ее плече… Попытался коснуться следа, но незнакомка задрожала, издала протестующий стон.
Ей больно. Больно! Сознание этого отрезвило Гвидо. Она и впрямь живая. Женщина…
«Женщина… Но ведь это и есть – дьяволица!» – простонал кто-то внутри Гвидо. Простонал – и умолк, а с души отлегло: словно бы все его прежние представления о «сосуде скудельном» изверглись из сердца и развеялись в воздухе. Гвидо даже смог перевести дыхание и улыбнуться, и даже боль, чудится, отпустила.
Женщина. Значит, не зря он в первое мгновение посылал ее к Джироламо. Бедняжка, верно, и впрямь ошиблась в потайных переходах (теперь он понимал, что она, конечно, проникла в его покои через какую-то необычайно хитрую секретную дверь, обнаружить которую непосвященный не сможет никогда!) и забрела не в ту келью, так что все ее дивное эротическое представление предназначалось совсем другому зрителю. Это перед Джироламо она должна была лежать, разведя ноги так, что роса, окроплявшая цветок ее женственности, сияла в лунном свете подобно бриллиантовым искрам. Это Джироламо должны были свести с ума трепетные движения ее руки. Это ему адресовался нетерпеливый, томительный шепот: «Иди ко мне!» Это руки Джироламо, это естество Джироламо должны были…
Нет!
С губ ли Гвидо сорвался крик, или это «Нет!» исторгло все его существо, потрясенное взрывом мучительной ревности?
Нет. Только не это. Жирные руки Джироламо, мокрые губы Джироламо, изъязвленная плоть Джироламо – и эта живая, вздыхающая, сияющая красота?
Нет. Она досталась Гвидо (какое имеет значение, по воле неба или земли!), она принадлежит ему, и он не отпустит ее. Не отдаст! Никому не отдаст! Никогда.
Осторожно, стараясь не задеть кровоточащей полосы, Гвидо обнял девушку. Она испуганно вздрогнула. Она ведь не знала, что Гвидо больше никогда не причинит ей боль. Не посмеет! Уж лучше он будет мучить самого себя!
И, наверное, она почувствовала это, потому что напряженное тело ее расслабилось и доверчиво прильнуло к Гвидо, как бы сливаясь с ним всеми своими чудными изгибами. Ему нестерпимо захотелось снова увидеть ее лицо, и, как бы почувствовав это, она подняла голову и посмотрела на него почти неразличимыми в темноте, странно мерцающими глазами. Губы ее дрогнули… это был еще не шепот, а как бы его предвестие, но все существо Гвидо затрепетало в ожидании этих слов.
Вдруг глаза девушки расширились. Она смотрела на что-то за спиной Гвидо. И когда судорога прошла по ее телу, передавшись ему, он, еще не зная, что произошло, испытал прилив мгновенного, мучительного отчаяния, вдруг поняв: он потерял ее, потерял навеки!.. И это чувство ужаса было даже сильнее того потрясения, которое он испытал, услышав за спиной душераздирающий вопль:
– Смотрите! О, смотрите!
Гвидо обернулся.
Цецилия Феррари, и отец Балтазар из монастыря Сан-Стефано, и толпа полуодетых монахинь, воздевающих свои наперсные кресты, как бы сторонясь греха, и еще какие-то люди в сутанах… И все кричали, кричали… До Гвидо донесся язвительный голос отца Балтазара:
– Если не ошибаюсь, вы приехали сюда, чтобы уличить нас всех в распутстве, брат мой?
Он обращался к Гвидо? Нет, к Джироламо.
Джироламо тоже был здесь – смотрел на своего секретаря остановившимися, выпученными глазами. Какое-то время он стоял недвижимо, потом ринулся вперед, оттащил девушку от Гвидо, грубо хватая ее своими жирными короткопалыми руками…