Гвидо отступил на шаг и коснулся края своего ложа. Прикосновение к этой жесткой, немилостивой поверхности придало ему бодрости. Теперь бы еще найти силы поднять руку, осенить себя крестным знамением – и видение исчезнет. Вот странно – никогда тщательно хранимое целомудрие не доставляло ему никакого беспокойства, вялая дремота души и тела была, пожалуй, единственным, за что он мог благодарить судьбу, особенно когда видел, какие бесы терзают его собратьев в монастырях. Он не шарахался с зажмуренными глазами и воздетыми перстами от красивых женских лиц – он видел в них такую же радость, как в цветах, сиянии звезд, – но не мечтал обладать женщиной. Никогда не мечтал, даже из любопытства. Очевидно, это видение попало в его келью по ошибке, оно вызвано чьими-то чужими горячечными мечтами… может быть, обнаженную красавицу вообразил Джироламо? А может быть, все проще, подумал Гвидо, и эта догадка заставила его усмехнуться. Может быть, Джироламо был прав в своих предположениях, и Цецилия Феррари оказалась не столь умна, как представлял себе Гвидо? Неужели она все же послала одну из своих красоток к папскому посланнику, а девушка просто перепутала кельи?
– Вы не туда попали, дитя мое, – сказал он самым отеческим тоном, на который только был способен, – тот, кто вам нужен, – за стенкой, в другой келье.
И, не успев договорить, он ужаснулся: да неужели у нее хватит ума послушаться и пойти к Джироламо?! Нет, не потому встревожился Гвидо, что все старания Цецилии умилостивить папского посланника напрасны: получив свое от девушки, Джироламо использует ее как оружие против Цецилии. Бог с ней, с этой отъявленной греховодницей. Но ее посланница… Такая юная, такая прекрасная…
Все возмутилось в нем при мысли, что жирные короткопалые руки Джироламо будут тискать это серебряное тело, а его ненасытная кабанья плоть осквернит совершенную красоту.
– Нет, нет, не ходи туда! – пробормотал он против воли – и весь покрылся ледяным потом, осознав, что едва не добавил: «Останься лучше со мной!»
О нет. Только не это!
Губы его зашевелились, шепча молитву. Пусть уходит, как пришла, да поскорее. А… а, кстати, как она пришла? Как попала сюда? Дверь заперта изнутри – метнув взгляд, Гвидо увидел засов на месте. Никаких потайных плит вроде бы не отодвигалось, стены не расходились. Неужели это – и впрямь видение, рожденное лунным лучом и бессонницей? О, сколь же прекрасное, прекрасное дитя родилось от этого брака! А может быть, это звезда сошла с небес? Или одна из тех бледных, серебристых роз, ароматом которых он недавно наслаждался, покинула сад и явилась в его келью?
Линии ее тела были столь дивны, что Гвидо разглядывал их почти с умилением. Ее волосы мерцали и завивались локонами, и он подумал, что если бы девушка их распустила, они закрыли бы ее непроницаемым плащом. Как хорошо, что они перевиты серебряными нитями и не скрывают ее божественной красы! А лицо, какое у нее лицо?
Гвидо с превеликим трудом оторвал взор от бедер, изгибы которых напоминали античную амфору, и взглянул в лицо лунной красавицы.
Сердце его пропустило один удар, и тот миг, пока оно не билось, показался ему вечностью. Он видел много прелестных женских лиц, но откуда тогда это ощущение, будто он впервые – впервые в жизни! – увидел женщину? Неужели один только взгляд этих неземных глаз сумел перевернуть его одинокую, черствеющую душу?
И снова волна страха нахлынула на Гвидо и объяла его. Он поднял было руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но не смог. А сердце болело все сильнее и билось, билось в грудь, словно в клетку… может быть, мечтало вырваться на волю?
Заметив этот резкий жест, серебряная девушка вскинула руки, как бы защищаясь, и отступила к окну.
И тут же слова молитвы застыли на губах Гвидо. Он покачал головой, пытаясь дать ей понять, что не будет прогонять ее.
Серебряные глаза испытующе смотрели на него. Вот странно – луна светила незнакомке в спину, а между тем лицо ее было освещено, как если бы лунный свет отражался от некоего тайного зеркала. Или она светилась изнутри?..
Девушка сделала осторожный шаг и оперлась о край широкой скамьи, стоявшей в углу. Топчан да скамья – вот и все убранство кельи.
Девушка села. Потом гибким движением, заставившим сердце Гвидо вновь приостановиться, прилегла, подняв одну ногу на скамью, а другую опустив на пол. Теперь лицо и плечи ее были в тени, а лунный луч освещал лишь полукружья воздетых грудей, да мерно вздымавшийся живот, да маленькую клумбу серебряных завитков внизу этого живота. Они сверкали так, словно были усыпаны бриллиантами, и Гвидо не мог отвести от них взгляда.
Девушка повернула голову. Гвидо не видел ее глаз, но ощущал этот пристальный, немигающий взгляд как прикосновение, потому что в тех местах, куда она смотрела, вдруг начинала гореть кожа, и жар этот медленно, но неостановимо разливался по всему телу, заставляя напрягаться все мышцы почти до боли… но это была приятная боль, волнами набегавшая – и оставлявшая, скатываясь от груди к чреслам и собираясь в них.
Девушка вздохнула – груди ее всколыхнулись, дрогнула тонкая линия живота.
Гвидо услышал стон – и не сразу понял, что этот стон исторгли его пересохшие губы. И тут незнакомка подняла руку и замедленным движением, как бы давая время полюбоваться ее изящной, тонкой кистью, положила ее на серебристую курчавую поросль.
Пальцы ее скользнули внутрь, и кисть затрепетала – так крылья бабочки трепещут над пышным венчиком цветка.
Гвидо смотрел – забыв, что у него пересохло горло, забыв, что надо дышать.
Легкие движения были сперва небрежными и ласкающими, но вот они участились, и по телу незнакомки прошла дрожь… которой отозвалось тело Гвидо.
Соски ее грудей напряглись и стали торчком. И точно так же затвердели соски Гвидо. Да и не только они!
Его бедра все сильнее наливались не то блаженной, не то мучительной тяжестью, и, случайно опустив взгляд, Гвидо вдруг увидел свое напрягшееся естество… увидел словно впервые!
Да полно! Да разве это – его тело?! Сей вечно вялый, ленивый отросток внезапно превратился в нечто похожее на разрушительное, опасное орудие – подобие тяжелой боевой палицы.
Гвидо осторожно потрогал орудие пальцем – и едва удержался на ногах, такой прилив удовольствия ощутил. Он сжал свою плоть ладонью – и пробормотал что-то, благословение или проклятие, он и сам не знал.
Тихий звук отвлек его, и он оторвался от созерцания своего неузнаваемо изменившегося тела.
Движения девушки, распростертой на лавке, сделались резкими, быстрыми. Все тело ее волнообразно изгибалось, и некая чарующая сила сквозила в этих почти конвульсивных порывах.