Началась долгая, мучительная борьба со смертью. Как-то раз, очнувшись на минуту, она услышала слова доктора Зелига, говорившего мисс Кэрмоди:
— Скверная штука… черт бы побрал этих нерях докторов… Что, у нее нет ни друзей, ни родных? Она протянет еще день-два не больше. Тут ничем уж не поможешь, все надо предоставить природе.
Это было три месяца тому назад! Первые недели она покорно ждала смерти. Потом медленно, словно утомленная собственной яростью, устав ожидать сигнала, который все не приходил, стала спадать лихорадка, и Зельда начала понемногу принимать участие в окружающей жизни. Пробуждающийся в ней интерес ко всему огорчал и пугал ее, она пыталась вернуться к прежнему безучастию, когда она не отличала дня от ночи. Покой, тишина, забвение — вот все, что ей было нужно!
А вместо этого пришлось «помогать медсестрам».
Страх очутиться за стенами этой вонючей палаты был сильнее всех других ощущений. У Зельды не хватало мужества снова нести бремя жизни. Грубость больных, жестокость мисс Кэрмоди — что угодно, только бы ее не отослали отсюда! Но ее колени и руки тряслись, капли пота стекали со лба, когда она разносила тяжелые подносы по палатам… При малейшей возможности она забиралась в свою постель и лежала часами, не открывая глаз, думая о прожитой жизни, охотнее всего вспоминая то время, когда маленькой девочкой жила в семье железнодорожного агента в прерии — в прерии, просыпавшейся с первыми алыми лучами зари и засыпавшей, когда последние отблески солнца угасали на западе… Что сталось с той девочкой? Позади — грязь жизни, которая будет тянуться за ней, как тянется за кораблем длинная полоса грязной пены; впереди — мрак, пустота, страх перед неизвестным.
Глава вторая
1
Круглое, как луна, лицо Джона с крупными чертами и широкой улыбкой, обнажившей крупные зубы, показалось Зельде почти прекрасным, когда она увидела его в толпе ожидавших на Центральном Вокзале. Дорога через туннель была бесконечной, чемодан — страшно тяжелым. Она с досадой убедилась, что еще очень слаба. Наконец, она добралась до Джона, опустила свою ношу на землю, кинулась к нему на шею, и не то смех, не то рыданье вырвалось, казалось, прямо из глубины ее сердца.
— Мисс Зельда! Ах, мисс Зельда!..
Все тот же прежний неуклюжий, косноязычный Джон. Как отрадно прижаться к его широкой груди! Она подняла глаза и увидела по его лицу, насколько он потрясен переменой в ней.
— О Джон, не беспокойтесь обо мне. Я уже совсем здорова.
Джон шевелил губами, пытаясь найти подходящие слова. Зельда вспомнила, что это ее когда-то раздражало. Поток пассажиров несся вперед, и их с Джоном толкали со всех сторон.
— Давайте выберемся отсюда, Джон. Возьмите мой чемодан, хорошо? Брр, какой холод!
Он заговорил о погоде. Зима нынче рано началась, недавно даже шел снег… А его огорченный взгляд украдкой скользил по исхудавшему, бескровному лицу Зельды.
— Разве я такой урод, Джон?
— Нет, мисс Зельда, нет. Вы… Вы всегда останетесь красивой, но вы так… У вас такой болезненный вид!..
Целые недели, месяцы Зельда считала, что ей теперь решительно все равно, будет она нравиться или нет и что мужчины больше для нее не существуют. А тут вдруг простодушное разочарование Джона вызвало в ней смутное огорчение.
— Это ничего! — сказала она, скорее самой себе, чем Джону. — Главное, — что я вырвалась из тюрьмы и снова здесь, куда так стремилась. Увидите, как скоро я поправлюсь… Ах, Джон, вы понятия не имеете, от чего вы меня спасли! Я была уже на дне, Джон, понимаете — на дне, а теперь я снова выплыла, снова живу, снова в Нью-Йорке, и только благодаря вам…
— И благодаря мадам.
— Да, конечно, и мадам. Как она поживает?
— Да приблизительно также, как и прежде. Правда, ходит она теперь с трудом, и только по комнате, и ни читать, ни шить не может — слишком слабое зрение. Сидит целые дни в кресле и волнуется, что в доме беспорядок.
— Да что такое с нею, Джон?
— Не пойму. Доктор называет это «тромбоз».
— А, знаю! За три месяца в больнице я кое-чему научилась… Боже мой, Джон, кто там не был, не знает, что такое ад!
— Но отчего вы раньше не написали? Столько времени от вас не было ни строчки, а мои письма возвращались обратно, и мы с мадам не могли понять, что с вами случилось, и я представлял себе всякие ужасные вещи…
— Какие именно, Джон? — спросила Зельда с тенью прежнего лукавства.
Он покраснел и замялся. Джона всегда было очень легко сконфузить.
— Ну, идем, — сказала Зельда, повиснув на его руке. — Я хочу поскорее увидеть мадам. Кстати, что за работу она намерена мне поручить?
Джон стал объяснять. Тем временем они вышли на покрытую снегом улицу и, несмотря на настойчивые уверения Зельды, что она дойдет пешком, Джон подозвал кэб.
— Нет, нет, мисс Зельда, это дальше, чем вам кажется. И вы… вы еще не совсем окрепли, садитесь.
Было так приятно, что есть кто-то, кто беспокоится о тебе. Она нежно погладила руку Джона.
— Какой вы милый, Джон.
Он побагровел еще больше, но она не обратила на это внимания.
— Послушайте, Джон… Вы, должно быть, все, что имели, отослали мне на дорогу?
— Большую часть этих денег дала мадам. И потом… вы же знаете, у меня есть богатая сестра.
— Хорошо, но, кто бы ни дал эти деньги, я хочу, чтобы вы знали: я намерена работать до потери сил, чтобы вернуть их.
— Вы… вы никому ничего не должны, мисс Зельда. Это был… под-д-арок. Вы нам нужны здесь. Вот мы вас и выписали. Мадам готова была расцеловать меня, когда я предложил это. Она давно хотела взять кого-нибудь, чтобы присматривать за всем в доме. Вам следовало сразу написать нам… Я говорю — нам, потому что я очень подружился с мадам. Я восхищаюсь ею! Это — великодушная женщина. Каждый день я навещаю ее. И мы беседуем. Если бы вы приехали раньше, жильцы бы не разбежались. Ведь некому было следить за порядком! Уже с прошлого августа пустует много комнат. Все поживут недельку-другую, а потом… вы же знаете, как близко она принимает это к сердцу. Когда уехал Мэсис, она даже плакала, больно было на нее смотреть.
— Ронни еще служит?
— Нет, ушла. С тех пор у нас перебывало много девушек. Мадам говорит, что они обкрадывали и ее, и жильцов.
— А вы все в той же комнате, Джон? И по-прежнему занимаетесь каким-то таинственным делом за запертой дверью?
Лицо Джона снова залилось краской и даже перекосилось от смущения.
— Ну, не будьте старым дуралеем, Джон. Никого не касается, чем вы заняты. Вы, вероятно, фальшивомонетчик, и в один прекрасный день полиция накроет вас и нам все станет известно… О, как приятно возвратиться сюда, Джон! Нью-Йорк! Как я его люблю! И я первый раз вижу его в снегу. Красиво, правда?