в соседней Галлии (тем более что последнее весьма спорно). Причины следует искать вовсе не в этом, а в тех специфических политических условиях, которые фиксируются на Пиренейском полуострове в первое «официальное» столетие Средневековья.
Необходимо прежде всего учесть, что VI столетие в Королевстве вестготов, во второй половине V в. распространившем влияние на земли Пиренейского полуострова, было временем жестоких потрясений. Оно началось с разгрома при Пуатье в 506 (или 507) г. и гибели короля Алариха II и продолжилось пресечением династии Балтов и последовавшей за ней волной мятежей и междоусобиц, продолжавшихся до вступления на престол короля Леовигильда (568–586)[688]. Это воистину мучительное рождение Толедского королевства вестготов (567–711/713) не способствовало сохранности архивов, во всяком случае королевских. А господствовавшее положение готов, исповедовавших христианство арианского толка, в той же мере не способствовало сохранности церковных и монастырских архивов (даже несмотря на то, что до 580 г. целенаправленных гонений на ортодоксальных христиан не происходило).
Но главную деструктивную роль сыграли, разумеется, события мусульманской конкисты начала VIII в., уничтожившие значительную часть письменного наследия предшествующего периода. Помимо апокалиптических описаний, принадлежащих современникам[689], весьма показательны сведения, собранные крупнейшим знатоком испанской рукописной традиции М. Диасом-и-Диасом. Обращают на себя внимание как крайняя немногочисленность сохранившихся рукописей вестготской эпохи (даже столь распространенной группы, как библейские и литургические тексты)[690], так и многочисленные свидетельства IX–X вв. о приобретениях за Пиренеями кодексов с сочинениями античных и христианских авторов. Очевидно, что эти тексты отсутствовали даже в таких крупных культурных центрах вестготского времени, как Кордова и Севилья. Лишь со второй половины VIII в. начала постепенно восстанавливаться нормальная деятельность испанских скрипториев как на юге, так и на севере полуострова[691].
Если же мы мысленно переместимся к северу от Пиренеев в тот же период, то обнаружим несколько иную ситуацию с источниками. Прежде всего VI век в истории Галлии отмечен появлением фундаментального историографического памятника, равного которому еще долго не было создано за пределами этого бывшего римского диоцеза. Речь идет об «Истории франков» Григория Флоренция, более известного как Григорий Турский (538/539 — 593/594)[692]. Описывая события истории Галлии 498–591 гг., историк использует и термин «hereditas» в интересующем меня ракурсе. Так, в тексте письма, адресованного аббатисе Радегунде, которая была изгнана Хродехильдой, дочерью короля Хариберта (561–567), из монастыря в Пуатье, оно фигурирует в составе сложной риторической конструкции. Авторы текста — епископы Евфроний, Претекстат, Герман, Феликс, Домициан, Викторий и Домнол, утешая пострадавшую, начинают свое послание с рассуждений о всеблагой природе Господа. Она проявляется в том числе и в деятельности духовных лиц, которых Благочестивый Судья-Господь (pius rerum arbiter) разослал («посеял») повсюду, чтобы обрабатывать землю (in hereditate culturae), «дабы в упорном труде они вспахивали поле лемехом веры»[693].
Понятно, что риторические образы земли (hereditas) и поля (ager) отсылают к весьма распространенному евангельскому символу: «поле есть мир; доброе семя, это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого; враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, жнецы суть Ангелы», говорится, например, в Евангелии от Матфея[694]. Однако для меня наиболее важен тот факт, что в данном случае «hereditas» предстает как прямой перевод все того же еврейского «nachalah», причем в его первом значении — «земля», «владение», вне прямой связи со значением наследства, основополагающим для римско-правовой терминологии.
Разумеется, последнее никуда не исчезло; более того, в известной мере данный пример можно считать исключением, поскольку во всех остальных известных мне случаях содержание слова «hereditas» (как и производного от него «heres») неизменно (пусть даже опосредованно) все же связано с институтом наследования. В частности, эта тенденция прослеживается в текстах трех дипломов меровингских королей — Хлодвига I (481–511) и Хильдеберта I (511–518), датируемых началом VI в. Они фиксируют акты дарений монастырям «hereditates», причем монастыри представляют собой обширные земельные владения, с расположенными на них замками, деревнями, виллами, пахотными землями, церквами и т. д., владельческие права на которые изначально проистекают из факта наследования[695]. Проще говоря, речь идет не просто о владениях, но именно о «наследственных владениях», последовательно противопоставленных, например, держаниям, получение которых (как и последующая передача) по наследству невозможно (по меньшей мере без санкции собственника).
Правда, то, что указанные дипломы издатели квалифицируют как подложные, несколько снижает степень убедительности доказательства. Однако склонность авторов подделок следовать терминологии подлинных актов известна[696]. В худшем случае время появления термина «hereditas» в официальных документах приходится перенести на несколько десятилетий в глубь VI столетия, но не более того. Утверждать это мне позволяет другой источник того же периода, а именно текст знаменитой «Салической правды». В современной научной литературе отмечается определенный скепсис по отношению к доминировавшим прежде ранним датировкам времени появления этого памятника. Отмечается, что первые известные его рукописи датируются лишь 70-ми годами VIII в. Однако даже сторонники более поздних датировок не отрицают значимости прямой ссылки на «Салическую правду» в эдикте короля Нейстрии Хильперика I (561–584) (ок. 574 г.)[697]; следовательно, к этому времени текст уже существовал[698].
Для меня эта ссылка представляется особенно важной. Во-первых, потому что термин «hereditas» в интересующем меня значении фигурирует уже в первых строках королевского эдикта; во-вторых, поскольку ссылка на писаные законы салических франков относится к тому титулу «Салической правды», а именно 59-му, в котором «hereditas» фигурирует наиболее часто. Я имею в виду знаменитый титул «De alodis». Показательно, что термин «аллод» фигурирует там лишь в заглавии, а в основной части текста в качестве его прямого эквивалента употребляется слово «hereditas», на что обращал внимание уже Н.Д. Фюстель де Куланж[699]. Для меня, однако, не менее знаменателен тот факт, что при ближайшем рассмотрении титул «Об аллодах» сопоставим с приведенным выше ветхозаветным пассажем о пяти дочерях Салпаада, сына Хеферова, из Книги Чисел (Чис. 27.4–11)[700].
Разумеется, содержание норм не идентично. Если еврейский «hachalah» времен Моисея немедленно передавался дочери в случае отсутствия сыновей и лишь во вторую очередь признавались наследственные права других родных предыдущего владельца — братьев покойного, братьев его отца и, наконец, других близких родственников, то согласно «салическому закону» очередность была иной. Сначала — отец и мать умершего (если они живы), затем — брат или сестра, далее — сестра матери, сестры отца и, наконец, любой родственник по отцовской линии. Таким образом, если «Закон Моисеев» отдает преимущество агнатам, то «Салическая правда» как будто предпочитает когнатов по женской линии. Самое же главное (и, пожалуй, наиболее известное) отличие состоит в том, что женщине в любом случае запрещается наследовать землю[700].
Однако есть и значимые черты