Читать интересную книгу Будни хирурга. Человек среди людей - Федор Углов

Из истории известен пример с адмиралом Ушаковым. У адмирала было очень ценное предложение, выполнение которого принесло бы славу России. Но чтобы оно наверное было выполнено, он предлагает графу Потёмкину, чтобы он внес его предложение от себя. Последний удивился и спрашивает: «Тебе-то какая польза от этого? Ведь никто не будет знать, что это твоя идея».

«Это неважно, — говорит Ушаков. — Важно, чтобы это было сделано и принесло бы славу России. А потомки разберутся».

Или вспомним, что говорил А.С. Попов, величайшее изобретение которого чиновники старой России не хотели признавать:

«Я русский, люблю все русское и рад, что, если не сейчас, то потомки наши поймут всю сущность и значение для человечества нового средства связи».

Так вот этот Олег твой усвоил в жизни совсем иные понятия, иные принципы.

Люба сидела страшно расстроенная. Когда она ходила в загс, ей всё это казалось как-то несерьёзно, и к Олегу она относилась так же, как будто всё это была игра. Теперь же, когда все перед ней раскрылось и она почувствовала, что нарисованный отцом портрет Олега верен, ей стало жаль и себя, и мечты, которой она предавалась так долго.

У неё не было основания не верить отцу; сколько она себя помнила, отец всегда был прав. И даже очень умные люди, учёные приходили к отцу советоваться с ним и всегда с уважением относились к его словам. Наконец, его статьи, книги… Он так тонко и глубоко разбирал сущность литературных произведений, характеры нарисованных там людей… Так неужели же отец ошибся в оценке Олега?..

Она сидела, облокотившись на стол и опершись на руку, и тихо плакала. Слезы ручьем текли по её щекам. Люба вообще-то почти никогда не плакала, а тут почему-то никак не могла сдержать слёзы.

Отец молчал: не мешал дочери выплакаться. Затем, тронув дочь за плечо, сказал: «Я могу только повторить, что я сказал вначале. Ты взрослая и вправе сама решать свою судьбу. Но я знаю, что ты будешь несчастлива. Мало этого. Я бы очень не хотел иметь у себя такого зятя. И если всё же ты решишь вопреки моему совету соединить с ним свою судьбу, ты сделаешь несчастной не только себя, но и нас с матерью. По существу, мы не только не приобретём себе сына, как мечтали, но и потеряем свою дочь, ибо, выйдя замуж за этого человека, ты крепко испортишь наши отношения».

Наплакавшись, пережив в себе большую внутреннюю борьбу и успокоившись, Люба сказала:

— Спасибо тебе, папа, за твой откровенный разговор. Я всегда знала, что у тебя найду такой совет, который не получу нигде.

На следующий день Олег явился к Любе самоуверенный и развязный. Он считал, что наконец-то он добился самого главного — любви Любы и её согласия на брак. Всё остальное уже зависело от его ловкости и настойчивости. По прежнему опыту зная, что влюблённые девушки охотно уступают просьбам возлюбленных и чем просьба звучит настойчивее, тем скорее она выполняется, он решил, что ему можно и с Любой не церемониться. Подсел к Любе вплотную, стремясь её поцеловать. Люба отклонилась от его поцелуев, но ничего не говорила. Он же смотрел на неё как на свою жертву и, не понимая каприза, снова подступился к девушке, но она решительно встала и отошла к окну.

— Олег, у тебя все зубы здоровы? — спросила она совершенно спокойно и как бы с заботой.

На какой-то момент он смутился, но затем оправился и развязно сказал:

— У меня такие зубы, что я монету могу перегрызть.

Люба ничего не сказала, продолжая наблюдать за Олегом.

Последний почувствовал что-то неладное и, желая закрепить право над будущей женой, подошёл к ней и настойчиво стал привлекать её, стараясь поцеловать.

Люба уклонилась от его ласк.

— Почему ты отказываешься меня поцеловать? Что ты корчишь из себя недотрогу? Ведь я же тебя целовал! Ты же моя жена?

— Нет, Олег, я ещё не жена твоя и неизвестно — буду ли я ею.

— Как это так! Ты же дала мне слово. Ты отказываешься от своего же слова? Где же твоя хваленая принципиальность?

— Зачем ты, Олег, так грубо со мной разговариваешь? Я тебе слова не давала. Я дала предварительное согласие. А окончательное обещала дать позднее.

— Но мы же с тобой были в загсе! — настаивал он, желая сыграть на её правдивости, вспоминая, как она говорила, что никогда на ветер слов не бросает.

— Мы были в загсе на предварительном собеседовании. Нам советовали хорошо все обдумать принять окончательное решение и через три месяца прийти с ним в загс опять…

4

И всё-таки Люба вышла замуж за Олега. Как это случилось и почему — ни я, ни мать, с которой я разговаривал позднее, понять не могли. Чем и каким образом Олегу удалось переубедить Любу и добиться согласия на брак вопреки логике, советам родителей и даже собственному разуму — трудно себе представить…

Тогда же я потерял их из виду. Не знаю, как они жили первое время. Но через два года меня потрясла весть о внезапной смерти профессора, Любиного отца. Его везли в машине «Скорой помощи» в нашу клинику, и он по дороге умер от инфаркта. В тот же день я позвонил на квартиру профессора. Мне ответил бодрый голос молодого мужчины. Между нами произошел такой диалог:

— Кто звонит?.. Академик Углов? Что вам нужно, товарищ академик?

— Я бы хотел поговорить с хозяйкой — Марией Фоминичной.

— Я здесь хозяин! А Марии Фоминичны нет дома.

— Хорошо. Позовите, пожалуйста, Любу.

— Люба убита горем. Вы же знаете, что у нас произошло большое несчастье. До свидания.

В трубке я услышал короткие гудки. Признаться, я растерялся. Знал, что Мария Фоминична страдала гипертонией, — такие люди особенно тяжело переносят нервные потрясения, при этом у них нередко в эти минуты случается гипертонический криз, а то и паралич. Я бы хотел помочь жене профессора, но как это сделать?..

В то время у меня было много дел, в том числе неотложные, горячие. Только сразу после похорон я сумел навестить семью профессора… Был почти уверен, что Марии Фоминичне нужна помощь. И не ошибся. Она лежала в кабинете мужа и мучилась головными болями. Пришлось вызвать из клиники сестру, мы сделали ей уколы, приняли неотложные меры. И как только ей стало легче, она протянула ко мне руку, сказала:

— Пойдите посмотрите, что они там делают?

Просьба мне казалась странной, неуместной для горестного момента, я забеспокоился: уж не нарушилась ли умственная деятельность, но просьбу поспешил исполнить. Оставил с Марией Фоминичной сестру, сам пошёл осматривать квартиру.

В гостиной у стеллажей с книгами увидел любимое кресло профессора; на спинке висела кожаная куртка Олега, на сукне сиденья резко выделялись пыльные следы подошв. На верхних полках порядок был нарушен, книги вынимали и затем складывали как попало. Вспомнил, как показывал мне эти фолианты профессор, как бережно вынимал он их и затем вкладывал на свои места. Библиотека у него была уникальная — более 15 тысяч томов, и многие книги редкие, в том числе с автографами выдающихся писателей, критиков, учёных.

Прошел в комнату молодых — там, у окна, точно каменная, сидела Люба. Меня она увидела, но не обернулась, а лишь отстранилась к окну, давая понять, что моё вторжение для неё нежелательно. Мне стало неловко, и я сказал:

— Вашей маме плохо.

— Знаю.

— Мы ей поможем. Не нужно ли что сделать для вас?

— Не нужно.

— А где Олег? — спросил я и почувствовал бестактность вопроса. Она не ответила, и я удалился.

В коридоре со мной заговорила незнакомая женщина:

— Вы доктор? Хорошо, что приехали. Я уж замоталась с ними.

Схватила меня за рукав, горячо зашептала:

— Она-то, Мария Фоминична, за мужнин архив боится и за книги. Умирал-то муженёк в машине, у неё на руках. И сказал будто бы: «Архив верным людям отдай, а книги — в Пушкинский дом, в Академию наук!..» Ну а он-то, молодой хозяин, как только профессора похоронили, так и объявил: «У меня завещание на руках. Библиотека мне отписана». И бумагу Марии Фоминичне суёт — подпись там профессорская, самоличная. До того ли ей, сердешной, в такую минуту, а как глянула на подпись — на диван повалилась, точно птица подстреленная.

— Извините, я что-то не понимаю: какая подпись?

— Ах, ну как же вы не поймете! Подпись профессора. Библиотеку, значит, можно сказать, все своё богатство, он зятю завещал, Олегу.

— Не может этого быть! — не скрыл я удивления.

— Да, выходит, может. Подпись-то самоличная, доподлинная. Мы что же, почерк его, что ли, не знаем!

Вместе со словоохотливой соседкой я зашёл к Марии Фоминичне. Ей стало лучше, она смотрела на меня заплаканными глазами, но в них я уже видел интерес к жизни, к событиям, которые вокруг неё происходят.

— Бог с ней, с библиотекой, — слабо махнула она рукой. — Я за архив боюсь. Увезут меня в больницу, а он все растащит, растрясет. Тут и рукопись книги последней, двадцать лет над ней муж работал, хотел уж в издательство отдать.