сторону громадного камина была дверь, ведшая в комнаты, которые в недалеком прошлом занимал старый сэр Джаспер. Теперь здесь обитал Морис Трехерн. Он как раз вернулся из Лондона, где консультировался с одним именитым врачом. Почти бесшумно проследовав к себе, отдохнув и переодевшись к ужину, Морис Трехерн в легком кресле-каталке проехал в библиотеку, а как раз туда и открывалась занавешенная дверь справа от камина. Трехерн был готов появиться, как только спустится его кузен, когда заговорили майор и Эннон. По мере того, как продвигался этот разговор (отлично слышный Трехерну), на его обыкновенно бесстрастном лице ярость сменилась болью, горечь – вызовом. Когда же Эннон почти злобно процедил свое «Посмотрим», реакцией стала язвительная усмешка. Трехерн стиснул бледную кисть в кулак и потряс им, как бы говоря: дух мой не сломлен, хотя за год физические страдания и ослабили мой некогда сильный организм.
Лицо Мориса Трехерна ни в коем случае не было ординарным. Он имел правильные черты, характерные для людей высокомерных, на чистый лоб в беспорядке падали темные кудри, взгляд отличался редкой проницательностью. Худощавый от природы, а теперь еще и изнуренный болью, Трехерн сохранил врожденную грацию – равно как и мужество, благодаря которому он, столь честолюбивый, успешно скрывал глубокое отчаяние и сносил свое несчастье с философским оптимизмом, который действует на чувства окружающих куда сильнее, нежели вид человека, полностью поглощенного страданиями. Тщательно одетый, без единого внешнего намека на увечье, если не считать кресла-каталки, Трехерн держался непринужденно и воплощал собой спокойствие. Совсем не так держится тот, чей удел – остаться калекой до конца дней. По мановению руки кресло неслышно подъехало к занавешенной двери, но в эту секунду сзади раздался возглас:
– Подожди меня, кузен.
Трехерн развернулся. К нему спешила юная девушка. Радостно улыбаясь, она взяла его руку и промолвила с легким упреком:
– Ты снова дома, а мне – ни словечка. Я бы и не знала, если бы случайно не услыхала прекрасную новость.
– Что за новость, Октавия? – Трехерн поднял взгляд, и его пронзительные глаза сверкнули новым чувством. Однако открытое лицо юной кузины хранило прежнее выражение, когда она с нежностью – так ласкают детей – отвела с его лба темные кудри и отвечала не мешкая:
– Самая лучшая новость для меня! Когда ты в отъезде, дом будто пустой, ведь Джаспер вечно занят своими лошадьми и собаками, а мы с мамой слоняемся, как неприкаянные. Ну, Морис, что тебе сказали доктора? Кстати, ты мог бы и письмом сообщить.
– Есть слабая надежда, только нужны время и терпение. Помоги мне в моем ожидании, милая, помоги мне.
Щекою Трехерн, словно ища поддержки и ласки, прильнул к нежной ладони, что лежала в его руке. Хотя Октавия просияла, очень от этого похорошев, ее глаза наполнились слезами, ибо ей одной кузен давал понять, что страдает, и к ней одной обращался за утешением.
– Конечно, помогу – и сердцем, и действием! Хвала небесам за надежду, она не напрасна, поверь мне, Морис. А вот вид у тебя усталый. Может, не стоит маяться в столовой с чужими людьми? Давай лучше я принесу тебе вкусненького прямо сюда? – смущаясь, добавила Октавия.
– Спасибо, я предпочел бы поужинать в обществе, это мне на пользу. Вдобавок, если я останусь у себя, Джаспер сочтет, что должен быть при мне. Я одевался в спешке – проверь, нет ли погрешностей в моем костюме, моя маленькая сиделка.
Октавия окинула кузена внимательным взглядом, поправила на нем шейный платок, пригладила непослушную прядь волос и с очаровательной материнской заботливостью заключила:
– Мой мальчик всегда элегантен, и я им горжусь. Ну что ж, пора.
Октавия уже хотела отвести штору, но тут услыхала голос за дверью и быстро спросила:
– Кто это там?
– Фрэнк Эннон. Разве ты не знала, что он приглашен? – отвечал Морис, внимательно глядя ей в лицо.
– Нет, Джаспер мне даже не намекнул. Зачем он пригласил Эннона?
– Чтобы порадовать тебя.
– Порадовать?! Да ведь Джасперу известно, до какой степени Эннон мне противен. Вот удача, что я надела платье ненавистного ему цвета! Надеюсь, теперь я защищена от упреков. Пускай с ним любезничает миссис Сноудон. Ты знаешь, что генерал приехал?
Трехерн улыбнулся, довольный, ибо ни намека на девичье смущение или радость не обнаружил на лице Октавии. Она приоткрыла дверь, и Трехерн, наблюдая, как она подглядывает в щелку, думал: «Эннон прав, у меня действительно перед ним преимущество, и я его сохраню любой ценой».
– Матушка спустилась. Пойдем, – сказала Октавия, когда в гостиную вплыла осанистая пожилая леди.
Кузен с кузиной появились вместе. Эннон, раскланиваясь перед Madame Mère (так близкие называли хозяйку дома), косился на эту парочку.
– Еще больше похорошела, – пробормотал Эннон, задержав взгляд на девушке, которая действительно была в полном цвету.
Одетая в шелковое платье персикового оттенка (раскритикованного в свое время Энноном лишь потому, что его похвалил соперник), Октавия вызывала ассоциации с розой. Она обернулась, чтобы ответить майору, и Эннон, глянув на Трехерна, нахмурился, не в силах состроить более дружелюбную мину. Ибо красивое, бледное, словно изваянное из мрамора лицо ничуть не подурнело по причине недуга: проницательные глаза горели, и вообще всем своим видом Морис Трехерн говорил, что в нем живы и сила интеллекта, и несгибаемая воля. Сторонний наблюдатель непременно воскликнул бы: «Этот человек ежедневно сносит крестные муки, ведь он искалечен и прикован к коляске. Если так будет продолжаться, он либо сойдет с ума, либо умрет».
– Генерал и миссис Сноудон, – объявил в эту минуту лакей.
Все умолкли и отвлеклись друг от друга, чтобы приветствовать вновь прибывших.
В дверях, опираясь на руку неописуемо восхитительной женщины, стоял немощный седой старик. Его супруге не исполнилось еще и тридцати. Высокая и превосходно сложенная, она имела черные брови вразлет и магнетический взгляд. Волнистые темные волосы были собраны в тяжелый узел, перехваченный золотой лентой. Винно-красное бархатное платье со шлейфом оставляло открытыми шею, плечи и руки ослепительной белизны и прекрасной формы, где сверкали золотые украшения, выполненные в античном стиле. С первого взгляда было ясно: эта женщина холодна и надменна, она из тех, кому поклоняются, а не из тех, кого удается покорить. Однако более внимательный наблюдатель заметил бы линии, оставленные глубоким страданием, и за вуалью надменности угадал бы горе волевой женщины, несущей тяжкий крест. Никто, впрочем, не дерзал выказать жалость или участие, ибо миссис Сноудон заранее, уже одной своей манерой держаться, отметала подобные чувства, и в ее мрачных очах таилось презрение к себе самой пополам с нарочитым игнорированием возможного осуждения со стороны окружающих. Вопреки