Спектакль «Хармс! Чармс! Шардам!» был поставлен в 82-м году, более тридцати лет назад. В нем были заняты такие первоклассные исполнители, как Р. Карцев, Л. Полищук, Е. Герчаков (в 92-м году ушедший из театра), бессменный старожил А. Пожаров, Ю. Чернов (работавший в «Эрмитаже» до 94-го года) и др. Здесь Левитин со своими актерами нашел ключ к такому необычному материалу, в котором многие видели только сложную заумь. Левитин уверял, что понял Хармса прежде всего сердцем. Но как все-таки перевести все это на сценический язык? Всю эту бессмыслицу, чушь и алогизмы, какой-то особый, не поддающийся определению юмор? Бесконечно, как будто до идиотизма повторяющиеся реплики? Как подойти ко всем этим персонажам, для которых слово «чудак» кажется слишком слабым? А ведь там, во всей этой белиберде, есть и некие философические вещи. Как сделать так, чтобы они зазвучали, были просты и понятны?
Левитин уловил какой-то скрытый механизм этих не поддающихся объяснению персонажей. Вот эпизод о том, как один чудак пишет письмо, бесконечно повторяя одни и те же фразы, никак не может выпутаться из начала, возвращается к тому, что уже написал, в желании сказать, наконец, что же он всем этим хотел сказать: «…когда я получил это письмо от тебя, я понял, что оно от тебя…» И возникает очень смешной, ироничный образ человеческого косноязычия, неумения владеть словом, скудости мышления и человеческого идиотизма. Пародия? Гротеск? Да, все это так и еще какое-то удивительное веселое чувство. Этот эпизод играл Р. Карцев, актер, которому несложно было рассмешить публику. Он и раньше изображал всякого рода недоумков и идиотов. Но этот, хармсовский, был очень веселым, мажорным идиотом. И был сыгран с каким-то добрым чувством. Так, по крайней мере, казалось. Спектакль вызывал не злой, а добрый смех.
Философия, если можно так назвать, сквозь этот смех вполне прочитывалась. Как в эпизоде, рассказывающем о том, что связь между людьми бывает совершенно необыкновенной. Тут следовала череда случайных и идиотических событий, о которых рассказывали разные персонажи. События начинались с того, что один скрипач купил себе магнит. Почему именно магнит – это не обсуждалось. Был только этот странный и неизвестно для чего предназначенный факт. Скрипач купил себе магнит. Затем следовали различные происшествия с различными людьми, которые не были знакомы друг с другом, но своими чаще всего нелепыми действиями невольно готовили следующие невероятные или столь же нелепые события. Как, например, то, что у сторожа на кладбище сгорел дом. Эти события в результате замыкались в единое кольцо, как бы подтверждая мысль о том, что все в этой жизни находится во взаимодействии. И мелкий или нелепый случай с одним человеком каким-то странным или мистическим образом связан с непредвиденными событиями других людей. Таким образом, все проживают какую-то одну общую жизнь. Вполне серьезная и глубокая мысль, как это и бывает у Хармса, выражена через череду случайностей и нелепиц.
В спектакле было много и других достаточно глубоких мыслей, тоже выраженных через чепуху и нелепицу. Все игралось легко, вдохновенно.
У Левитина был еще один спектакль по Д. Хармсу – «Белая овца» (2000). Но это было несколько иное по характеру произведение. Очень трудно описать этот спектакль, так же трудно, как пересказать стихи и прозу Даниила Хармса. Эти стихи и проза, так же как, собственно, и спектакль на их основе, воспринимаются через ассоциации и поэтические образы. Тут нет сюжетной истории. Это открытое произведение, как будто безграничное, постоянно играющее разными смыслами и метафорами, то поднимающее вас в высокую лирику, то бросающее в черную бездну иррациональных страхов. Переживания, и радостные, наполненные чувствами и любовью, и тяжелые, в которых живут эти страхи, возникают в сознании Писателя (Ю. Беляев), главного героя этого спектакля. Если попытаться подыскать какие-то житейские ассоциации, то тут рассказывается о жизни Писателя, у которого есть возлюбленная (И. Богданова), есть реальность внезапных ночных визитов уполномоченных властью людей, которые увозят эту возлюбленную, запечатывая двери ее комнаты, есть занятия творческим трудом и так далее. Но история эта разыгрывается не в бытовом, житейском ключе, а в ключе поэтическом, когда возникают какие-то странные вещи, как, например, неожиданный визит страшной, уродливой старухи, появляющейся в жилище писателя. Старуха эта превращается в покойника. Возникает игра, и смешная, и страшная, с трупом старухи. А перед самым финалом происходит еще одно превращение: из-под тряпья уродливой, безобразной старухи открывается ясное лицо возлюбленной, но теперь как будто постаревшее, со следами пережитого, словно возлюбленная возвратилась к Писателю после многих лет разлуки.
Центральный поэтический образ – белая овца в облике маленькой девочки в белом платьице с пышными, стоящими на голове как сноп курчавыми волосами. Эта белая овца и эта уродливая мертвая старуха – как два полюса мира, в котором живет Писатель.
Тут есть и пронзительная лирика разговоров Писателя и его возлюбленной, и карнавальный смех превращений светлых образов в темные и наоборот, и легкие штрихи, рисующие эпоху сталинского времени, и короткие, почти жанровые зарисовки быта 20-х годов. Режиссер работает пластическими, музыкальными, стихотворными средствами, воссоздавая емкий поэтический образ мира.
Композиция спектакля закольцована, и сцену высокой любовной лирики разговора Писателя с его возлюбленной прерывает внезапный и резкий стук в дверь, который был в начале спектакля, когда в комнату вошли люди в черном, чтобы арестовать возлюбленную и Писателя. Стук в дверь как знак несвободы, несвободы любви и несвободы творчества в той стране, в которой на трибуне реет хор звонких детских голосов, исполняющих наступательный военный марш.
В этом мире есть и свет, и тьма, одно соседствует с другим, одно перетекает в другое. Но в конечном итоге этот мир режиссер принимает.
Такую свободу и гибкость поэтического языка, какую продемонстрировал этот спектакль, такую тонкую ассоциативную игру образов редко встретишь на современной сцене. Это уже не цирк, хотя легкие цирковые элементы присутствуют в этом спектакле, это настоящая, полноценная поэзия. Мне думается, «Белая овца» – лучшее создание Михаила Левитина. Это тоже игровой театр, но в нем преобладает не рациональное, а именно поэтическое чувство, которое трудно разъять на составные части, настолько оно целостно и объемно.
Михаил Левитин на протяжении своей режиссерской биографии поставил не один и не два спектакля по обэриутам. В разные годы у него вышли «Чиж и Еж» по текстам А. Введенского, Ю. Владимирова, Н. Олейникова, Д. Хармса, К. Чуковского, Е. Шварца (1986); «Вечер в сумасшедшем доме» по текстам А. Введенского, Н. Олейникова, Н. Заболоцкого (1989); «Кругом, возможно, Бог» А. Введенского (1994); «Спасение» по Д. Хармсу (2003).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});