И если только безмерная высота Ставрогина заключалась в его нечеловеческой власти над людьми и всепокоряющем демоническом обаянии, то он был еще и завораживающе приветливым демоном.
«— Вам нельзя быть здесь, — проговорил ей Николай Всеволодович ласковым, мелодическим голосом, и в глазах его засветилась необыкновенная нежность. Он стоял пред нею в самой почтительной позе, и в каждом движении его сказывалось самое искреннее уважение. Бедняжка стремительным полушепотом, задыхаясь, пролепетала ему:
— А мне можно… сейчас… стать пред вами на колени?
— Нет, этого никак нельзя, — великолепно улыбнулся он ей, так что и она вдруг радостно усмехнулась. Тем же мелодическим голосом и нежно уговаривая ее, точно ребенка, он с важностью прибавил:
— Подумайте о том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но всё же вам посторонний человек, не муж, не отец, не жених».
Щекотливость ситуации (для тех, кто понимал, в чем дело) была в оскорбительной двусмысленности; ведь Ставрогин, объясняя своей жене, что он не муж ей, не лгал — в словах: «Подумайте о том, что йы девушка» — содержалась чистая правда.
Все, кто встретился ему по прибытии в город, старались увидеть его снова и быть им замеченными. Все суетились и кружились вокруг него. Все действительно двигалось «около него, как калейдоскоп».
С первых же мгновений романного существования героя стал очевиден и главный вектор его победительной силы. Выразительнее всего сказал об этом один из персонажей «калейдоскопа», злобный сплетник и интриган Липутин: «А главное у них женский пол: мотыльки и храбрые петушки! Помещики с крылушками, как у древних амуров, Печорины — сердцееды… Всякая ягодка в ход идет, только чтобы попалась под известное их настроение».
III
Разрабатывая любовные линии «Бесов», которые бы, перекрещиваясь и переплетаясь, создавали напряженную атмосферу романной интриги, Достоевский насыщал их причудливым и усложненным эротизмом. Поскольку демоническое поведение героя и его «ужасная» репутация более всего были заметны в скандальных связях с женщинами, тактика их обольщения, техника вовлечения в любовную игру, сценарии любовных эпизодов, а также стратегия разрыва с обольщенной и надоевшей жертвой оказались долговременной и многотрудной заботой автора.
Достоевский, со всем тщанием пролагавший герою всевозможные пути эротических поисков, довольно быстро отказался от вариантов, где Князь вел бы себя как заурядный влюбленный, то есть ревновал, сходил с ума, завидовал счастливым соперникам, награждал их пощечинами или вызывал на дуэль. Как только он был утвержден в амплуа демона и «хищника», стало очевидно, что брутальные безумства ему не идут; не к лицу была и излишняя активность, направленная на завоевание и удержание предмета страсти.
Поиск эротического почерка для героя, которому не шла роль рядового охотника, был обставлен с роскошной избыточностью и отмечен неукротимой авторской фантазией. Один сюжет перебивался двумя другими, а им предпочитался третий — для того чтобы он уступил место еще нескольким. Десятки «или», которыми начинались пробные любовные эпизоды, отличались таким разнообразием возможностей, что, казалось, автор никогда не выберется из лабиринта амурных приключений, сочиняемых для героя (например, в записи от 16 августа 1870 года, решившей участь Князя, этих «или» насчитывалось девять).
Нельзя, однако, утверждать, будто автор «пробовал» все подряд, не имея хотя бы общего представления об искомом решении. При всем обилии вариантов, при всем богатстве возможностей, при всей огромности любовного потенциала, которыми автор награждал героя, стилистика его эротических начинаний имела хотя и экзотический, но вполне опознаваемый акцент.
С завидной точностью и едким сарказмом описал Липутин «помещика с крылушками»: как бы ни относиться к язвительному намеку на древних амуров, некий скрытый смысл в нем был. Не столичному повесе, не губернскому Казанове уподоблялся Ставрогин, а Эроту, божеству любви, — смелому крылатому стрелку, чьи стрелы пронзают сердце и зажигают его непобедимым влечением.
«Помещик с крылушками» оказывался красавцем, божественно одаренным всевластной мировой силой, вечной и неутолимой жаждой обладания; согласно этой роли ему полагалось быть не только сияющим и многоискусным, но также коварным и жестокосердным.
«Мотылек и храбрый петушок» (Липутин грубо снизил, но все‑таки не исказил приметы летающего божества) парил над райскими кущами, зорко вглядываясь в «цветочки и ягодки», и гордо сознавал, что, стоит только ему пожелать, ни одно в мире существо не сможет противиться блаженной близости с ним. «Всякая ягодка в ход идет, только чтобы попалась под известное их настроение», — злобствовал Липутин; но опять же: проницательность губернского интригана нуждалась в поправке — «их настроению» «всякие ягодки» угодны были всегда. Достоевский, формируя «гарем» Ставрогина, подбирал кандидатуры столь различные, что, собранные вместе и сопоставленные со своим господином, они действительно производили ошеломляющее впечатление.
«Все наши дамы были без ума от нового гостя», — утверждал Хроникер; однако общее сумасшествие дам было единственной объединяющей приметой странного сообщества. К тому же любовной тоской по Князю были поражены не «дамы» вообще, а все дамы, не перешедшие за пределы известного возраста, персонально.
Донжуанский список Ставрогина (Дон Жуаном он был назван в черновых тетрадях трижды) свидетельствовал об исключительной разносторонности его любовных предпочтений, ничего общего не имевших с принятыми стандартами. Дон Жуан оказывался «кроток, скромен, тих, безмерно горд и зверски жесток»; зверский огонь вспыхивал и разгорался в нарушение всех общественных правил и приличий.
Учитывая, что романное бытие героя, как и действие романа, занимало всего месяц, этот список выглядел не только внушительно, но даже «исчерпывающе» — так как он действительно исчерпывал все женское население «Бесов».
Первой в списке оказывалась местная Губернаторша. Ей отводилась участь соблазненной, но немедленно отвергнутой жертвы. Весь сценарий интриги с Губернаторшей (интересной герою только тем, что скандальная связь с первой дамой губернии могла быть чуть громче, чем любой другой адюльтер) укладывался в несколько строк: «С Губернаторшей — поражает и увозит. Скандал… Губернаторша сдается, и он увозит Губернаторшу… Он было увлекся Губернаторшей на минутку. Та ему пишет. Благородно поступает с ней. Губернатор его ненавидит за жену и даже объясняется. Брат Губернатора оскорбляет его. Пощечина, драка».
Нереализованный план увоза Губернаторши (в романе она утрачивала свое преимущество и становилась как «все дамы») соседствовал с другим, еще более экстравагантным сюжетом. «Жениться на б<…>- всё равно. Есть такая в городе»; видимо, воображая городскую проститутку своей женой, Ставрогин должен был ощущать слишком сильный вызов здравому смыслу и особый любовный энтузиазм.
В списке значились и дамы из его прошлого. Поскольку «слава о нем в городе и везде (еще прежняя, отроческая)» была «как о развратном, безобразном, нагло оскорбляющем человеке», планировалось рандеву с неким господином, женатым на растленной им: «Встреча с прежним мужем, с прежней обольщенной. Штуки играет с ними. Гордо и оригинально выходит из дела». (Что касается «штук», о них более подробно сообщала другая запись: «NB. Человек легкомысленный, занятый одной игрою жизнию, изящный Ноздрев, делает ужасно много штук, и благородных, и пакостных».) О любителе «штук» здесь было сказано: «Скептик и насмешник над всеми, но свысока и спустя рукава. Полное равнодушие ко всему гражданскому. Одно упоение сладострастием».
На счету сладострастника имелось и кое‑кто позанимательнее, чем когда‑то обольщенные замужние дамы. «Соблазнил 13–летнюю, об чем пошел шум. (Так вдруг, невзначай, фантазия нашла.)»
В другом месте мотив растления малолетней («Из страсти к мучительству изнасиловал ребенка. Страсть к угрызениям совести») отчасти объяснялся не только психологическими вывертами насильника, но и его «буйными телесными инстинктами».
Пятым номером оказывалась новобрачная Мария Шатова, жена самого преданного ученика и последователя. «Шатов привез жену, но ее увез в первый свой приезд Князь. Она где‑то в Париже». По другому плану «жена Шатова сама отдалась Князю и уехала в Париж, где Князь ее бросил (ибо и не брал и ничем не связывался) и где Шатов, как муж, ее содержал». Предполагалось, что, узнав о наличии у Князя законной жены, взятой из петербургских «углов», Шатова возненавидит любовника, от которого беременна и должна вот — вот родить.
Шестой в списке была сестра Шатова, Даша (Воспитанница), седьмой — аристократка Лиза Тушина (Красавица), восьмой — Марья Лебядкина, законная, венчанная жена.