Читать интересную книгу Битва двух империй. 1805–1812 - Олег Соколов

Как ни странно, Наполеон был не против такого решения, но при том условии, что будет заменён человек, сидящий на троне австрийской монархии. «Близкий союз с теперешним императором невозможен, потому что, несмотря на его добрые качества, он придерживается мнения того, с кем последним он разговаривал»[26], — писал Наполеон своему министру иностранных дел. А в другом послании тому же адресату он говорил: «Если бы на троне был император, которому я мог доверять, такой человек, как великий герцог Вюрцбургский[45], или эрцгерцог Карл, я оставил бы в целости всю австрийскую монархию, не урезав от неё ничего»[27]. Наконец, в другом письме, адресованном Шампаньи, он подтверждает: «Если император (австрийский) пожелал бы отречься в пользу великого герцога Вюрцбургского, я оставил бы его страну без изменений, с её теперешней независимостью и заключил бы с ней союз, который позволил бы мне завершить великие дела континента. Я доверяю характеру и достойному образу мысли великого герцога Вюрцбургского. Тогда бы я считал, что спокойствие мира достигнуто»[28].

Интересно отметить, что Наполеону практически не требовались какие-то серьёзные территориальные уступки от Австрии. Если он предлагал обменять территориальные потери на отречение Франца I, это было связано с тем, что он не мог объявить Европе о мире, в результате которого Австрия вышла бы сухой из воды. Это значило бы объявить всем, что настоящей победы не было достигнуто или что можно безнаказанно вести войну против Французской империи.

Пусть читатель представит себе государство, которое благодаря большому напряжению сил отразило агрессию, разгромило врага и заняло своими победоносными войсками вражескую столицу. А после этого не добилось бы вообще никаких выгод и не предприняло бы никаких мер против своего неприятеля! Такого не бывает. Но Наполеон, как ни странно, был готов к подобному варианту, лишь бы ему дали хоть какое-то свидетельство, какой-то символ достигнутой победы. И отречение Франца было самым мягким, самым щадящим Габсбургскую монархию решением. Тем более что герцог Вюрцбургский, младший брат императора, был известен всем как человек высоких моральных качеств, блистательно образованный и талантливый. Наконец, ему было 40 лет, и он был в самом расцвете сил.

Но Франц I вовсе не собирался отрекаться от престола в пользу своих братьев. Более того, в области международной политики, начиная с этого времени, австрийским императором управлял Меттерних, бывший посол в Париже, а с 8 октября 1809 г. — министр иностранных дел. Политика Меттерниха точно изложена в его письмах накануне подписания мира. В них министр объясняет императору, что необходимо достичь согласия с Наполеоном, так как в случае попытки решить вопрос вооружённым путём австрийская армия будет наверняка разгромлена. Тогда Наполеону не останется ничего другого, как разрушить австрийскую монархию. Поэтому Меттерних предлагает взять курс на союз с Наполеоном, однако этот союз должен был преследовать не цель помочь Наполеону, а цель его погубить: «Нужно, чтобы с момента заключения мира наша система строилась на том, чтобы ограничиваться исключительно лавированием, пытаясь найти общий язык с победителем. Только таким образом мы сохраним, быть может, наше политическое существование до дня всеобщего освобождения. Без помощи России нам нечего думать о том, чтобы сбросить ярмо, которое тяготеет над Европой… Нужно, чтобы мы сохранили наши силы до лучших времён и работали над нашим спасением более мягкими методами»[29].

Да, Наполеон был совершенно прав — они все давно «назначили свидание на его гробе», и австрийский союз обещал быть не более близким, чем союз с Россией. Быть может, самым безопасным для Наполеона и Франции было бы разгромить Габсбургскую монархию до конца, дав независимость Польше, Венгрии и Чехии. Но это был бы слишком радикальный поворот, чреватый новыми и новыми войнами. Император предпочёл ограничиться, как ему казалось, более разумным решением, заключавшимся в том, чтобы слегка обкорнать Австрийскую империю с разных сторон и тем самым, как ему казалось, обезопасить свою систему.

Александр I не пожелал даже присылать своих представителей на переговоры. Царь ограничился тем, что опять направил в штаб Наполеона красавца Чернышёва с письмом, в котором очень туманно выражалась позиция России в отношении будущего мирного договора: «Я передаю целиком в руки Вашего Величества свои интересы, — писал царь, — мне приятно полностью довериться Вашей дружбе ко мне. Вы можете дать мне неоспоримые доказательства этой дружбы, если вспомните то, что я говорил Вам в Тильзите и Эрфурте об интересах России по отношению к бывшей Польше и то, что я уже неоднократно передавал Вашему послу»[30].

Александр I не писал ничего конкретного. Однако за месяц до этого он очень жёстко выразил свою позицию в беседе с Коленкуром. Царь сказал посланнику: «Если дело идёт о Польше, если стоит вопрос о её восстановлении хоть в какой-то степени, то мир недостаточно велик, чтобы мы могли сговориться»[31].

Если царь высказался жёстко, но достаточно туманно, Румянцев в беседе с послом был не менее твёрд и более конкретен. Он возмущённо говорил о поведении князя Понятовского в ходе последней войны: «Они вели себя не просто как войска саксонской армии, они называли себя поляками (вот уж поистине дерзость — поляки называли себя поляками!); они издавали прокламации от имени родины; они говорили о её восстановлении; они вербовали солдат даже за границей, обращаясь с патриотическими воззваниями, и некоторые подданные императора, мирно жившие под его скипетром со временем полного уничтожения королевства Польского, дали увлечь себя подобными призывами; они без паспортов перешли границу между двумя государствами; они вооружали многих из тех, кого они увлекли за собой, и, перейдя границу, некоторые из них сразу же открыли огонь по охранявшим её часовым…»[32]

Далее министр продолжал, с возмущением говоря о последствиях кампании 1809 г. в Галиции: «Мысль о восстановлении королевства Польского зреет в умах тех, кто населяет герцогство Варшавское. Это не тайное желание, это открыто высказываемая надежда; она провозглашается как идея крестового похода, но эта идея может получить осуществление лишь в том случае, если предположить, что удастся разъединить двух императоров»[33].

Румянцев считал, что, если Галиция будет отторгнута от Австрии, Россия должна получить не менее двух третей этой территории за свои «услуги» в ходе войны. В одном из разговоров с Коленкуром Румянцев воскликнул: «Поляки совершенно опьянели, нужно их немного отрезвить… Неужели дело идёт о восстановлении Польши? Тогда… нас атакуют в самое сердце и, в этом случае, я буду первым, кто скажет императору, что мы допустили ошибку, следуя теперешней системе. В этом нужно признаться сегодня же и пожертвовать для борьбы с этим нашим последним солдатом…»[34]

Речь Румянцева очень важна для понимания эволюции отношения русского общества к наполеоновской Франции в эту эпоху. Ещё раз подчеркнём, что неприязненность российской аристократии по отношению к Наполеону в первые годы XIX века, без сомнения, преувеличивается из-за огромного наслоения источников, созданных после войны 1812 г. Однако в результате войны 1809 г. враждебность русских элит к Франции становится всё более очевидной. Нужно отметить, что Николай Петрович Румянцев вовсе не принадлежал ни к англофилам типа Семёна Воронцова, ни к воинствующим консерваторам вроде вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны. Напротив, он был очень просвещённым человеком, благоволящим к французской культуре и в политическом плане стремящимся скорее к сохранению русско-французского союза. Но и этот государственный деятель отреагировал на появление польских белых орлов на границе с Российской империей как бык на красную тряпку. Из сказанного в главе 4 вполне понятно, почему для всей верхушки российской аристократии было неприемлемым восстановление Польши. Румянцев, несмотря на все свои либеральные идеи, был одним из тех, чья семья получила тысячи крепостных за счёт захвата земель бывшей Польши. Ни он, ни Салтыковы, ни Зубовы, ни Безбородко не желали терять свои доходы. Из-за польского вопроса между Россией и Францией повеяло таким холодом, что за ним уже чувствовался запах порохового дыма.

Правительство Российской империи не могло допустить восстановления Речи Посполитой, так как это поколебало бы устои крепостнического государства и отняло бы у аристократии огромные доходы. Наполеон же был отныне связан с поляками новыми узами братства по оружию. Польские солдаты, как уже говорилось, сражались с удивительным героизмом и умирали с именем Великого Наполеона на устах, надеясь на возрождение своего отечества. Причём они дрались за императора не только на берегах Вислы и Сана, но и проливали кровь на полях сражения испанской войны. Три пехотные полка герцогства Варшавского, три пехотные полка Вислинского легиона и полк Вислинских улан сражались повсюду от Сарагосы до Севильи, от Альбуэры до Валенсии, проявляя удивительную стойкость и отвагу. Даже такой прагматичный политик, как Наполеон, не мог себе позволить бросить их на растерзание австрийским властям. Он был воином и высоко ценил кровь, пролитую в совместной борьбе. Фраза Румянцева о том, что Россия сражалась в польской кампании, произнесённая в одной из бесед с Коленкуром, звучала просто издевательством.