Читать интересную книгу Соперник Цезаря - Марианна Алферова

— Катулл отправился на Восток, — сказала она. — Кто будет писать мне стихи?

— Он вернется, и ты с ним помиришься.

— Мы стареем, Публий. — Она тяжело вздохнула и попыталась улыбнуться. Не получилось. — Ты тоже не мальчик. А все рвешься куда-то, все кричишь, как подросток, который только-только надел тогу и бегает на зеленое Марсово поле упражняться с мечом и копьем.

— Сказал же, не буду. Мир. Встречаемся у Цезаря. Цезарь всех помирит. Даже меня с Цицероном. Помпея со мной и Крассом. Вот увидишь. Мы будем ходить к Цицерону в гости. Я и ты. Будем хвалить ум Помпея, доблесть Красса, смелость Цицерона. И все вместе — добродетели Цезаря.

— Ты не болен, Публий? — Она засмеялась сквозь слезы и положила ладонь ему на лоб. — Мне кажется, у тебя жар.

— У меня всегда жар. Как у Александра Македонского.

— Все вы, мужчины, одинаковы. Только бы сравнить себя с Великим Александром.

— А с кем еще сравнивать? Ну, скажи, с кем?

— С Сократом.

— Я похож на Сократа? — Клодий провел пальцем по тонкому, с горбинкой, носу. — Похож на человека, который призывает не отвечать насилием на насилие? А?

— Публий, я, наверное, скоро умру, — сказала она, глядя куда-то мимо брата. — Мне сегодня Метелл приснился. Будто он пришел в спальню, хотел предаться со мной Венериным усладам — и не смог. Стал кричать. Страшно кричал. Совсем как при жизни. Я проснулась. А в спальне никого, я одна. На улице весна, погода чудная. Я вышла в перистиль. Сидела и плакала.

Она обняла его и принялась целовать куда более страстно, чем положено сестре целовать брата. Он ощутил приторный запах сирийских духов и запах пота, и еще едва уловимый, но явственный запах несчастья и утраты. Он осторожно высвободился из ее объятий.

— Давай, — сказал он, — будем только братом и сестрой.

II

Клодий зашел в пристройку к Целию Руфу. Тот собирался уходить: по случаю выигранного дела у Цицерона устраивалась пирушка, и Целий, разумеется, был зван.

— Я ненадолго, Красавчик Язон, — сообщил Клодий, садясь на скамью и окидывая взглядом таблин.

Комната была заставлена ларями, ларчиками, статуэтками, на скамье и ложе ворохом лежали пурпурные ткани, хранящие, впрочем, многочисленные пятна вина и воска. Целий Руф умел веселиться. Да и кто нынче в Риме не веселится? Никогда прежде в Городе не бывало столь многолюдных пирушек, начинавшихся так рано; никогда прежде дерзкие выходки не были так популярны. Всякое упоминание о суровости старины, о прежней доблести вызывало язвительный смех. Каждый сопливый наследничек знатного рода считал своим долгом выкинуть какую-нибудь дерзость, чтобы о нем денек или два поговорили на форуме.

— Слушай, в другой раз… — Целий нетерпеливо повернулся — рабыня поправляла складки тоги, но никак не могла уложить их так, чтобы понравилось хозяину.

— Сегодня! — проговорил Клодий упрямо и бросил на квартиранта взгляд исподлобья.

— Ну, хорошо! Только быстро.

— Продай мне своих рабов Грила и Посидония.

— Зачем тебе? Тем более… Посидоний. А… — Целий понимающе улыбнулся. — Наскучили красотки. Только учти, Грил для этого совершенно не пригоден.

— Не волнуйся, я найду для него работенку.

Целий нахмурился: было ясно, что Клодий затеял очередную авантюру, только не понять — какую. Но Целий не так глуп, как, видно, вообразил Клодий.

— Нет! Я своих рабов не продаю! — Целий Руф повернулся к Клодию спиной, давая понять, что разговор закончен.

— У меня твой вексель на четыре тысячи сестерциев. Просроченный. — Клодий помахал в воздухе клочком папируса. Вексель этот в качестве очередного подарка Клодию отдал Потид, не рассчитывая получить по нему ни асса.

— Орк! — выругался Целий Руф. — Послушай…

— Я отдаю тебе вексель, — перебил его Клодий. — А ты отдаешь мне рабов.

Четыре тысячи! Нет, эти двое не стоили столько. И все же… Зачем они Красавчику? Хочет выведать какие-то тайны Целия? Но Грил и Посидоний ни во что существенное не посвящены. Да, знают кое-какие амурные делишки господина. Да что в этом такого? Всем известно, что Целий Руф среди римских развратников может считаться олимпиоником, но даже Цицерон его за это не осуждает. Суд над Целием уже состоялся, оправдательный приговор вынесен, второй раз по тому же делу не обвинишь! Надо поговорить с этими двумя…

— Завтра утром, — предложил Целий Руф.

— Сегодня и сейчас.

Руф заколебался. Что же делать? Вексель хотелось получить. Но ведь просто так Клодий деньги не платит.

— Поклянись, что ничего не замышляешь против меня! — предложил Целий.

— Клянусь Юпитером, — охотно отвечал Клодий. — Против тебя лично я ничего не замышляю.

— Ну, хорошо, эти двое твои. Давай сюда вексель!

Целий Руф схватил клочок папируса и тут же порвал. Не то чтобы он был доволен собой — нет. Но он торопился на пирушку.

Посидония и Грила тут же увел Полибий. Больше их никто и никогда не видел.

Картина VI. Триумвират как он есть

Я всем — или почти всем — рассказывал, что в Луку не поеду.

«Во-первых, — говорил я, — в Городе у меня, как у эдила, хлопот — не продохнуть. Во-вторых, в Луку поехал брат Аппий, он все проблемы и уладит…»

На самом деле я отправлюсь в самый последний момент. Уже высланы вперед люди со сменными лошадьми. Поеду быстро, явлюсь внезапно и…

Нет, нет, о будущих планах не говорим! Как советовал Питтак: «Задумал дело — не говори о нем».

Вот и Помпей делает вид, что отправляется по своим хлебным делам, а на самом деле — в Луку. Ну что ж, будем подражать Великому.

Чего можно ждать от встречи в Луке? Цезарь пишет, что он помнит о нашей амицитии. Надо же! А мне показалось — забыл.

Из записок Публия Клодия Пульхра

25 апреля 56 года до н. э

I

Маленький провинциальный городок Лука окружен со всех сторон горами. Куда ни глянешь — синие предгорья, а за ними сверкают нестерпимой белизной заснеженные вершины Альп.

За несколько дней городок преобразился. Тревожимая прежде лишь отголосками близкой войны, питаемая неясными слухами из дальней и загадочной столицы, с появлением Цезаря Лука вдруг обратилась в центр Республики, из захолустья — в осколок пестрого буйного Рима. Первым делом из городка исчезла тишина, — отныне всюду крик, шум, смех, скрип колес, ржанье лошадей, стук молотков, и перезвон — явственный перезвон монет повсюду, будто их непрерывно пересыпают из рук в руки, кидают о мостовую, на пол, на прилавки; монеты звякают в кошельках, в ладонях. Казалось даже, что некий тревожащий запах — запах богатства — плавает в воздухе, перебивая ароматы жареного мяса, острый запах рыбного соуса, кислый — вина, едкий — мочи. Запах дыма, благовоний на алтарях, цветов; тяжкий дух кожи и металла легионерского снаряжения, конского пота и навоза; смолистый — свежего дерева; запах известки; запах свежего хлеба, — все смешалось в воздухе преображенного по императорской воле городка.

Вот возле лавки менялы толпятся легионеры: один со свежим шрамом на подбородке, другой — с синяком под глазом. Они что-то толкуют старику с хитрыми живыми глазами, тот кивает, шепчет в ответ льстиво и вновь кладет на весы два золотых массивных торквеса, потом вновь что-то записывает на восковой табличке и, наконец, торжественно объявляет цену, наверняка бесстыдно занижая, потому как физиономии легионеров начинают багроветь, а у того, что со шрамом, дергается щека. Но меняла не трусит. С какой стати ему трусить, когда подле стоит самоуверенный молодой человек — не солдат, но и не провинциал, сразу видно — из свиты Цезаря. В присутствии его легионеры не посмеют обнажить клинки. Впрочем, меняла понимает, что во всем надо знать меру, и добавляет еще несколько серебряных монет. Легионеры соглашаются, сгребают денарии в металлические кошельки на поясах и с серьезным, даже торжественным видом шествуют в ближайшую таверну, откуда слышны громкие голоса, смех, крики. Все улицы запружены повозками, военными, купцами, рабами, как только что познавшими горький вкус неволи, так и теми, кто уже не помнит, каково это — быть без хозяина. Много прибывших вслед за господами столичных рабов — этих сразу можно отличить по той нагловатой манере держаться, которая свойственна мелкой сволочи в услужении у властителей мира. Столичность выдают их довольно чистые туники из тонкой шерсти, плотные плащи, тщательно уложенные и завитые волосы и манера разговора — лениво-доверительная, со смешками и непонятными для посторонних намеками, невнятная речь, слова без окончаний вместо прежде звонкой латыни.

Кое-где мелькают тоги аристократов; не редкость и широкая пурпурная полоса сенатора на тоге под плащом. А вот впереди знатной особы, чья физиономия знакома по заседаниям в курии, шествуют ликторы. Клодий пригибается к шее лошади, надвигает капюшон дорожного плаща пониже — чтобы его не узнали.