Невольно краснея, Джулиан ответил, что прогулка завела его далеко в горы, что он воротился очень поздно я, узнав, что ее светлость покинула Каслтаун, тотчас же отправился сюда, но приехал после ночного колокола, когда уже был расставлен караул, и потому счел за лучшее переночевать в поселке.
— Прекрасно, — сказала графиня. — Я должна отдать вам справедливость, Джулиан, вы редко нарушаете порядок, хотя, подобно всем молодым людям ваших лет, порою тратите на развлечения гораздо больше времени, чем следовало бы. Что касается вашего друга Филипа, то он открыто презирает порядок и любит тратить время попусту, даже не находя в этом никакого удовольствия.
— Зато теперь я по крайней мере испытал удовольствие и потратил время недаром, — сказал граф, встав из-за стола и небрежно ковыряя в зубах. — Эти свежие голавли превосходны, а лакрима кристи еще лучше. Прошу вас, Джулиан, садитесь завтракать и отведайте яств, о которых предусмотрительно позаботилось наше королевское величество. Король острова Мэн никогда еще не был так близок к тому, чтобы отравиться дрянным бренди из своих владений. Прошлой ночью, во время нашего поспешного отступления, у старика Гриффитса, конечно, недостало бы ума спасти несколько бутылок, если б я не намекнул ему на этот важный предмет. Впрочем, я никогда не теряли присутствия духа среди тревог и опасностей.
— В таком случае, Филип, я хотела бы, чтобы вы употребили его с большей пользой, — сказала графиня сердито, но с улыбкою, которой не в силах была подавить. Ее нежная любовь к сыну не ослабевала даже в те минуты, когда она всего более досадовала, что молодой граф лишен рыцарских качеств своего отца, которые так согласовались с ее романтическим и гордым нравом. — Дайте мне вашу печать, — добавила она со вздохом. — Боюсь, что бесполезно просить вас прочитать депеши, полученные из Англии, а также распорядиться об исполнении указов, которые я сочла нужным составить по этому случаю.
— Располагайте моей печатью, сударыня, — отвечал граф Филип, — но прошу вас, избавьте меня от дел, которые вы гораздо лучше уладите сами. Как вам известно, я истинный Roi faineant [25] и никогда не препятствую распоряжениям моего Make de palais [26].
Сделав знак своей маленькой служанке, которая тотчас же вышла и скоро принесла воск и зажженную свечу, графиня обратилась к Певерилу.
— Филип несправедлив к самому себе, — сказала она. — В ваше отсутствие, Джулиан (если бы вы были дома, вы, без сомнения, наставили бы своего друга на путь истинный), он вступил в горячий спор с епископом, который хотел наложить церковное наказание на одну несчастную, заперев ее в склеп под часовней [27].
— Не думайте обо мне лучше, чем я того заслуживаю, — вмешался граф. — Матушка забыла сказать вам, что преступницей была смазливая Пэгги Рэмзи, а преступление ее в судах Купидона назвали бы пустячным проступком.
— Не притворяйтесь более легкомысленным, чем вы есть на самом деле, — отвечал Певерил, заметив, что графиня покраснела. — Вы так же вступились бы за какую-нибудь старую и нищую калеку. Ведь этот склеп расположен под церковным кладбищем и, кажется, под самым дном океана, ибо там ужасно ревут волны. Никто не мог бы просидеть там долгое время, не лишившись рассудка.
— Это адская пропасть, — сказал граф, — и я непременно велю ее завалить, даю вам слово. Но остановитесь, сударыня, ради бога, остановитесь! Что вы хотите делать? Посмотрите на печать, прежде чем приложить ее к бумагам. Это редкая старинная камея: Купидон верхом на летучей рыбе. Я купил ее за двадцать цехинов у сеньора Фурабоско в Риме — весьма любопытная вещь для антиквара, которая, однако, едва ли прибавит веса мэнскпм указам.
— Как вы можете так шутить, безрассудный мальчик! — с досадой сказала графиня. — Дайте мне вашу настоящую печать или лучше возьмите эти указы и приложите печать сами.
— Мою печать? О, вы, наверно, говорите про ту штуковину с тремя чудовищными лапами, которая являет собою самую несуразную эмблему нашего нелепейшего величества на острове Мэн. Печать… Я не видел ее с тех пор, как дал ее поиграть моему гиббону. Обезьянка так жалобно выпрашивала ее у меня! Надеюсь, она не украсила зеленую грудь океана символом нашего могущества!
— Боже сохрани! — вскричала графиня, краснея и дрожа от гнева. — Ведь это была печать вашего отца! Последний залог, присланный со словами любви ко мне и с благословением вам накануне того дня, когда они убили его в Боултоне!
— Матушка, милая матушка, — вздрогнув и как бы очнувшись от забытья, проговорил граф; он взял руку графини и с нежностью ее поцеловал, — я пошутил, печать цела, и Певерил это подтвердит. Принесите ее, Джулиан, и, ради бога, поскорее. Вот ключи, она лежит в левом ящике моей дорожной шкатулки. Простите меня, матушка, это была всего лишь mauvaise plaisanterie — злая, глупая шутка дурного вкуса, не более как одна из причуд вашего Филипа. Посмотрите на меня, милая матушка, и скажите, что вы не сердитесь.
Графиня подняла на него полные слез глаза.
— Филип, — сказала она, — вы подвергаете меня слишком жестокому и тяжелому испытанию. Если времена переменились — как вы не раз говорили, — если достоинства сана и высокие чувства чести и долга ныне стали предметом легкомысленных шуток и пустых забав, то позвольте по крайней мере мне, живущей вдали от людей, умереть, не видя этой перемены и всего более не замечая ее в моем сыне. Позвольте мне не знать о повсеместном распространении этого легкомыслия, которое, избрав своим орудием вас, насмехается над достоинством и долгом… Не заставляйте меня думать, что после моей смерти…
— Не говорите об этом, матушка, — с горячностью перебил ее граф. — Я, конечно, не могу обещать вам быть таким же, каким был мой отец и мои предки, ибо ныне вместо железных лат мы носим шелковые жилеты, а вместо шлемов — касторовые шляпы с перьями. Но поверьте, хоть мне и далеко до истинного английского Пальмерина, нет сына на свете, который бы нежнее любил свою мать и более меня желал бы ей угодить. В доказательство этого я не только с великой опасностью для моих драгоценных пальцев приложу печать к этим указам, но даже прочитаю их от начала до конца вместе с относящимися к ним депешами.
Мать легко утешить, даже если ей нанесли самую жестокую обиду. Когда графиня увидела на красивом лице сына выражение столь чуждой ему глубокой сосредоточенности, сердце ее смягчилось. Суровость, которая в эту минуту появилась в его чертах, придала ему еще больше сходства с ее доблестным, но несчастным супругом. С большим вниманием прочитав бумаги, граф встал и проговорил: