Отчего все напряглись.
Очень.
Совсем.
Тем более, что Германия в начале XX века совершила колоссальный рывок в области морского научно-технического развития. И в 1920-е годы продолжала демонстрировать весьма выдающиеся технологические успехи в области судостроения. Правда, уже гражданского.
Да и вообще — общее сближение этих двух стран выглядело до крайности опасным. Из-за чего, собственно, англичане с французами и попытались надавить на Союз. Ожидая, что СССР традиционно поведет себя очень слабо в дипломатическом плане. И удастся за относительно небольшие уступки серьезно затормозить сближение Германии и Союза. Но не срослось. И теперь, по здравому рассуждению, для Лондона и Парижа виделось только два решения.
Либо выступить с запретом или очень сильным ограничением сотрудничества немцев и русских. Надавив изо всех сил на обе страны. Однако, в случае весьма вероятного игнорирования таких запретов, требовалось начинать новую большую войну, к чему никто не был готов. Ведь иначе получалось бы, что и Англия, и Франция, и прочие — простые балаболы.
Санкции же как инструмент экономического прессинга выглядели в такой конфигурации совершенно лишенными смысла. В первую очередь из-за самодостаточности СССР и Германии в промышленном, сырьевом и продовольственном смысле. Более того, такое экономическое давление выглядело крайне опасным еще и тем, что теснее сближало бы эти две страны, укрепляя их союз.
Альтернативным решением постараться вернуть инструмент влияния, неплохо работавший при царе. А именно зайти крупным бизнесом в Россию и сформировать внешнеполитические лобби. Тем более, что к такому сценарию подталкивали обстоятельства.
Понятно — коммунисты не «плюшевое» окружение Николая 2. И условия их «концессий» сильно отличались от каких-нибудь китайских или латиноамериканских. ОЧЕНЬ сильно. Но, по сути, иных вариантов ситуация не оставляла, вынуждая выбирать из двух зол. Причем, для реализации второго варианта требовалось выполнить запросы Фрунзе, которые, по существу, являлись обычным ультиматумом, озвученным в завуалированной форме.
— Сопляки, — смешливо фыркнул Михаил Васильевич, узнав о том, что договор о намерениях подписан.
— Отчего же? — удивился граф Игнатьев.
— Они боятся войны.
— Любой нормальный человек ее боится.
— Война — лишь инструмент политики. Увы. И как в свое время заметил Макиавелли — войну можно отстрочить только к выгоде своего противника. Сейчас мы ОЧЕНЬ слабы. И они могут достаточно легко нас победить. Но что будет через год? А через пять лет? Вот я и говорю — сопляки.
— Они устали от войны. Их можно понять.
— Нет, нельзя.
— Вы упомянули Макиавелли… — осторожно спросил Игнатьев. — Обычно его не цитируют в позитивном ключе. Слишком уж он вульгарен и циничен.
— Все так. Обычно его ругают. — усмехнулся Фрунзе. — Но не я. Зачем врать или пытаться казаться кем-то иным? Мировые правительства дерутся друг с другом за каждую кость как бешеные дворовые собаки. Иногда это облекается во что-то красивое и изящное, вроде дипломатии. Но суть от этого не меняется. Да, Макиавелли нельзя называть истиной в последней инстанции, но он явно понимал, о чем пишет.
— А Маркс?
— Он был теоретиком… слишком далеким от практики… — осторожно ответил Фрунзе. — Из-за чего допустил ряд серьезных ошибок. Например, социалистическая революция удалась в стране, в которой он считал ее невозможной. А в Англии, где он видел ее шансы самыми большими, нет не только революционной ситуации, но и даже минимальных перспектив для ее успеха. Впрочем, я не расположен сегодня беседовать на теоретические темы…
— Понимаю, — улыбнулся Игнатьев.
С таким видом, что Михаил Васильевич отчетливо понял — эти все беседы, что граф и не только он, регулярно с ним заводили последнее время были своего рода — прощупыванием почвы. Попыткой понять — что ожидать от него в его новой роли.
Все дело в том, что Иосиф Виссарионович тяжело захворал. Сказало облучение. И его 20 сентября отправили на юг. Вялотекущая простуда прогрессировала к тому времени вот уже две недели и никак не реагировала на лечение. Организм просто отказывался сопротивляться. И что с этим делать врачи попросту не понимали. Кто-то даже предлагал вывезти Сталина в Италию. Но дальше разговоров дело не дошло, так сам Иосиф Виссарионович не пожелал туда ехать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Работать, разумеется, он в таком состоянии практически не мог. А отъезд из Москвы привел к утрате непосредственного контроля за сторонниками. И они теперь «растерянно озирались», потеряв своего вождя.
Троцкий этим обстоятельством пытался воспользоваться, но за ним не было никакого реальности власти. Ни должностей, ни людей на ключевых постах, ни лояльных силовиков. Особенно после серии арестов, связанных с заговором Тухачевского. Поэтому, несмотря на все свои усилия, его воспринимали только как опасного болтуна. Не более. Доходило даже до того, что в ЦК пошли разговоры о ненужности Льва Давидовича в Политбюро.
Таким образом сложилась ситуация, при которой Фрунзе оказался безусловным лидером Политбюро. Причем лидером достаточно удобным и с большим багажом крупных успехов, начиная с того, что именно он был главным «маршалом победы» Гражданской войны. Да и его разговоры о «снижении ставок» в политической борьбе позволяли многим заигравшимся партийцам чувствовать себя спокойнее. Так что теперь уже все, даже самые скептически настроенные люди, ждали — когда же он совершит свой «переворот 18 брюмера».
Но нарком не спешил.
Строго говоря Михаил Васильевич вообще не желал становиться диктатором. Этот путь выглядел слишком опасным. Хотя, конечно, как сложатся обстоятельства — не ясно. И пока обстоятельства складывались самым что ни на есть благоприятным образом. Даже, наверное, слишком благоприятным, что несколько его пугало…
Росту популярности наркома в широких слоях общества поспособствовали три фактора. Реализованные не совсем им, но с ним ассоциирующихся у простых обывателей.
Прежде всего это, конечно, начало серьезного тренда на гармонизацию общества, снижения «революционного накала» и нахождения удобных «виновных». Одно только начало примирения с русской православной церковью чего стоило. Этот СССР в 1926–1927 годах стала делать ставку на поддержку магистральных религиозных течений, возобновив преследование всякого рода маргиналов. В первую очередь опасных. Из-за чего, например, с августа 1927 года во время литургии начали поминать Фрунзе — первое официальное лицо Союза. И не в обновленческих структурах, а в обычных, ортодоксальных. А начало фактически ограниченных репрессий против организаторов красного террора только подкрепляло этот эффект. Само собой — с публичным их осуждением. Равно как и новости в газетах о том, что то и дело органы ОГПУ вместе с бойцами РККА взяли ту или иную банду, накрыли секту, предотвратив человеческие жертвоприношения и так далее.
— Вот они — настоящие враги народа! — восклицали газеты. — И вот как мы с ними боремся!
И абсолютное большинство населения всецело соглашалось с этим утверждением. Враг то понятный и привычный. Связывая борьбу за народное счастье не только и не столько с Дзержинским, сколько с Фрунзе, который все это и спровоцировал. Причем не таясь.
Но это — только одна сторона медали. Куда важнее была ее вторая сторона — экономика.
В оригинальной истории в 1927 году произошла так называемая «хлебная стачка». Что она из себя представляла в оригинальной истории?
Обычно любят говорить, что в течение всего 1927 года нарастала «военная тревога», то есть, угроза войны. И, как следствие, поставщики зерновых заняли выжидательную позицию и государство с 1 июля 1927 по 1 января 1928 года заготовило на 2 млн. тонн зерна меньше по сравнение с предыдущим годом. Что повлекло за собой всякое-разное. В том числе стало основанием для смены курса на селе и начала принудительной коллективизации.
А что произошло на самом деле?
К осени 1927 года правительство установило фиксированные закупочные цены на зерно. Заниженные, разумеется. Из-за чего поставщики не спешили продавать свой товар, надеясь на повышение цен ближе к зиме.