Уильям печально кивнул. Никто из них не мог выдавить из себя ни слова. И только когда Уильям сказал профессору Чайлду, что их кузена Гаса Баркера убила в Вирджинии снайперская пуля, заклятье спало – о смерти Гаса Баркера можно было говорить.
– Все эти обреченные юноши, – сказал профессор Чайлд, – здоровые и храбрые, покидают тех, кто их любит, и ложатся мертвыми на полях сражений, а война идет своим чередом.
Генри не понимал, цитирует профессор Чайлд одну из своих баллад или это у него такая природная манера разговаривать. Он заметил, что глаза Уильяма наполнились слезами.
– Лучшие уходят на войну, – сказал профессор Чайлд, – и лучших она выкашивает.
Иногда за ужином у мисс Апшем профессор Чайлд бывал на грани того, чтобы объявить всех, кто остался дома, включая своих сотрапезников, трусами, но потом он, казалось, брал себя в руки.
Весь месяц после этого ни Уильям, ни Генри не упоминали имени Гаса Баркера в присутствии друг друга. Генри догадался, что каждый из них чувствовал вину, которую не желал ни признавать, ни обсуждать.
Навещая Уилки в Редвилле, Генри не мог поверить, что добросердечный его товарищ по детским играм смог одолеть – просто благодаря своей веселости и общительности – секреты и тяготы военного ремесла. Генри казалось, что для его младшего брата стать счастливым солдатом, а затем терпимым и снисходительным офицером – своего рода упражнение в любви к ближнему. Впоследствии он вспоминал сослуживцев брата как приветливых, смеющихся, загорелых юношей, которые, подобно его сокурсникам по юридической школе, имели глубокие корни бостонской генеалогии, однако, несмотря на это, влились в армейскую жизнь, демонстрируя открытость, радость свежему воздуху и даже ребячества, которые противоречили их воспитанию и происхождению. Полевой госпиталь в Портсмуте казался очень далеким, и, возвращаясь в тот день в Гарвард, он чувствовал, что долгая война, и даже кровопролитная война, была очень отдаленной перспективой по сравнению с той картиной образцового порядка и хорошего настроения, свидетелем которой он стал.
Мать включала в свои письма к Генри и Уильяму те отрывки из писем Уилки, которые считала наиболее информативными, поучительными или тревожными. В январе Уилки написал домой о злокачественной лихорадке под названием «малярия», поразившей обе армии. «Две недели назад, – писал он, – мы похоронили двоих товарищей за три дня, и очень многие слегли с этой хворью». Он умудрился выразить в письмах и нетерпеливое стремление действовать, и одновременно страстную тоску по дому, но явственнее всего в этих письмах Генри увидел идеализм брата, твердую уверенность в том, что дело его правое, и искреннюю готовность бороться за него. Он читал слова Уилки, переписанные рукой матери:
Я прекрасно себя чувствую, настроение отличное, но то и дело сильно грущу по дому. Если дела не улучшатся к концу мая, очень боюсь, не видать нам дома, потому что правительство призовет триста тысяч, отслуживших девятимесячный срок, остаться еще на три месяца, поскольку без них действительно никак. А что можно ответить на призыв такой высокой инстанции и ради такого важного дела. Для себя я уже решил, что останусь, если страна во мне нуждается, но это дастся мне нелегко, уж поверьте.
Генри представил, как мать старательно выводит каждую букву. Он знал, что она колебалась, стоит ли посылать именно этот отрывок из письма Уилки, поскольку в нем он ясно излагал, как следует понимать свой долг. Она ничего не приписала от себя, и Генри утешался мыслью, что мать, как и они с Уильямом, причастна к такому положению вещей, когда Уилки и Боб представляют все семейство Джеймс на этой войне.
Они с Уильямом практически не общались за эти месяцы, хотя и ели за одним столом трижды в день. Если приходило письмо от матери, которое, на взгляд Генри, Уильяму следовало прочитать, он молча протягивал письмо брату. И то же самое делал Уильям. Братья наслаждались уединением, с удовольствием предавались самоанализу, время от времени прерывая уединение ради компании друзей, радовались свободе от родительского вмешательства, от шума домашней жизни, а главное – оба погрузились в чтение.
С другой стороны, это была пора героизма в жизни Уилки. Героизма, подобного которому ему больше не доведется проявить и от которого, конечно же, он никогда не оправится. Он добровольно вступил офицером в 54-й полк под командованием полковника Шоу. Отбытие полка из Бостона стало грандиозным торжеством, ради которого Генри Джеймс-старший специально поехал в Бостон, чтобы наблюдать парад из окон дома Оливера Уэнделла Холмса-старшего. Для отца Генри это был поворотный момент в истории его семьи и в истории освобождения Америки.
Уильям и Генри узнали об этом из письма матери. Когда она написала о намерении отца приехать на проводы полка, у нее не возникло ни малейшего сомнения, что старшие братья пожелают присутствовать на славном триумфе Уилки и воочию лицезреть необычайное единение истории семьи с историей страны. Ей и в голову, похоже, не приходило, что они могут этого не захотеть.
Уильям, впрочем, ответил немедленно и предупредил мать, что у него именно на этот день запланирован важный эксперимент в лаборатории, что он очень постарается приехать, но если отменить эксперимент не удастся, значит знаменательное событие состоится без него.
Генри же дотянул до последнего, а потом написал матери, что у него снова болит спина и ему нужен отдых, но он надеется, что к двадцать восьмому мая – дню парада – ему станет гораздо лучше. На самом деле он делает все возможное, чтобы быть там, однако, если спина будет по-прежнему его беспокоить или заболит сильнее, он не сможет встретиться с отцом и сопроводить его в дом доктора Холмса. Генри отправил письмо, не перечитывая.
Утром двадцать восьмого мая Генри не пошел на завтрак к мисс Апшем, а во время обеда узнал, что Уильям отменил все свои трапезы на этот день. Профессор Чайлд и два других застольника, тоже ярые аболиционисты[51], собирались на парад и предположили, что Уильям отсутствует, поскольку ему не терпелось увидеть своего брата, чьим храбрым решением присоединиться к 54-му полку под командованием полковника Шоу все они безмерно восхищались. К вящему удивлению Генри, они явно предполагали, что и он организовал себе местечко среди зрителей парада, и, когда он собрался улизнуть, никто не спросил, куда он идет.
А Генри тихонько вернулся к себе на квартиру. Лежа на кровати, он чувствовал, что недвижность и беззвучие сгустились более обычного, как будто весь шум сконцентрировался сейчас на пути следования парада и оставил его здесь – на нетронутой опушке, где нет ни звука, ни действия, ни