Читать интересную книгу У нас это невозможно - Синклер Льюис

Это здесь возможно, размышлял Дормэс. Это может случиться и с ним. Скоро ли? Прежде чем его арестуют, он должен облегчить свою совесть уходом из редакции «Информера».

Профессор Лавлэнд, в прошлом преподаватель классических языков в Исайя-колледже, ныне уволенный из трудового лагеря за неспособность обучать арифметике лесорубов, прибыл в город с женой и детьми проездом на новое место работы – он собирался стать конторшиком в гранитной каменоломне своего дяди около Фэйр Хэвен. Он навестил Дормэса и при этом был как-то истерически весел. Затем он зашел к ювелиру Кларенсу Литтлу – «удостоил его посещением», как сказал бы Кларенс Литтл, человек нервный и издерганный, родившийся на небольшой вермонтской ферме. До тридцати лет у него на руках была больная мать, и он так и не смог осуществить свою заветную мечту – поступить в колледж и изучать греческий язык. Хотя Лавлэнд был его ровесником, он относился к нему с величайшим почтением, видел в нем Китса и Лиддела в одном лице. Лучшими его минутами были те, когда Лавлэнд читал ему Гомера.

Лавлэнд стоял, облокотившись о прилавок.

– Ну как, Кларенс? Каковы успехи в латинской грамматике?

Да что, профессор, какая тут грамматика! Видно, слабый я человек, кое-как заставляю себя работать, а больше уж теперь ни на что не способен.

И я тоже! Не называйте меня профессором. Я всего только табельщик на гранитной каменоломне. Что за жизнь!

Они не заметили, как в магазин вошел какой-то неуклюжий человек в штатской одежде, а если и заметили, то приняли его за покупателя. Но человек прорычал:

– О, так, значит, вам, голубчикам, не нравится теперешняя жизнь? Небось, не любите корпо? И о Шефе неважного мнения?

И он с такой силой ткнул пальцем Лавлэнду под ребро, что тот вскрикнул:

– Мне дела нет до вашего Шефа!

– Ах, вот как! Что ж, голубчики, придется вам обоим прогуляться со мной в участок!

– А кто вы такой?

– О, всего только офицер минитменов, не больше! У него оказался автоматический револьвер. Лавлэнда не слишком били, потому что он сумел попридержать язык. Но Литтл закатил такую истерику, что им пришлось положить его на кухонный стол и всыпать ему сорок ударов стальным шомполом по обнаженной спине. На нем оказалось желтое шелковое белье, и это чрезвычайно развеселило минитменов; особенно потешался широкоплечий молодой инспектор, о котором говорили, что он в нежной дружбе с батальонным командиром, толстым, писклявым человеком в очках.

Литтл не смог уже самостоятельно взобраться на грузовик, который должен был доставить его и Лавлэнда в трианонский концентрационный лагерь. Один глаз у него совсем закрылся и был весь окружен кровоподтеками – ни дать ни взять испанский омлет, по определению шофера.

Грузовик был открытый, но бежать они не могли, к как находившиеся в нем трое арестованных были скованы друг с другом за руку. Они лежали на полу кузова. Шел снег.

Третий арестованный ничем не походил ни на Лавлэндаа, ни на Литтла. Его звали Бен Триппен. Он был рабочим на мельнице Медэри Кола. Ему было столько же дела до греческого языка, сколько какому-нибудь павиану но зато его весьма заботило, как прокормить шестерых детей.

Его арестовали за попытку избить Кола и за то, что он ругал корповскии режим, когда Кол снизил его заработную плату с девяти долларов в неделю (в докорповской валюте) до семи с половиной.

Что касается жены и детей Лавлэнда, то Лоринда временно взяла их к себе, пока не удалось собрать для них денег и отправить их к родителям миссис Лавлэнд жившим на ферме в штате Миссури. Потом дела у них поправились. Миссис Лавлэнд сумела произвести впечатление на грека с напомаженными усами – владельца закусочной, и он дал ей работу. Ее обязанности заключались в том, чтобы мыть посуду и угождать хозяину иными способами.

Администрация округа объявила в воззвании, подписанном Эмилем Штаубмейером, что она решила упорядочить сельское хозяйство на высоких участках на горе Террор. Для начала полдюжину беднейших семейств переселили в большой, спокойный старый дом большого, спокойного старого фермера Генри Видера, двоюродного брата Дормэса Джессэпа. У этих бедняков было очень много детей, так что в каждой комнате, где Генри и его жена мирно жили вдвоем с тех пор, как выросли их собственные дети, четыре-пять человек спали на полу. Генри Видеру это не понравилось, и он не слишком деликатно сказал об этом ММ, вселившим постояльцев. Еще хуже было то, что переселенным беднякам эта затея тоже не нравилась.

– Как бы там ни было, а своя крыша над головой у нас есть. Не пойму, зачем надо было нас сунуть к Генри, – сказал один.

– Я не хочу, чтобы другие мне мешали, но и сам не хочу мешать другим. Мне вот совсем не нравится этот дурацкий желтый цвет, в который Генри выкрасил свой сарай, но, черт возьми, это – его дело.

За подобные разговоры Генри и двоих «упорядоченных» сельских хозяев отправили в трианонский концентрационный лагерь, а остальные так и остались в доме Генри, уничтожая запасы из кладовой Генри и ожидая дальнейших приказаний.

«До того, как я составлю компанию Генри, и Карлу, Лавлэнду, я обязан отряхнуть прах «Информера» со своих ног», – сказал себе Дормэс в конце января.

Он отправился к окружному уполномоченному Ледью.

– Я ухожу из «Информера». Штаубмейер усвоил все чему я мог его научить!

– Штаубмейер? Вы имеете в виду помощника уполномоченного Штаубмейера?

– Бросьте! Мы не на параде и не играем в солдатики. Не возражаете, если я присяду?

– Я смотрю, вам плевать, возражаю я или нет! Слушайте, Джессэп, и зарубите себе на носу, никуда вы не уйдете. Я давно бы мог упрятать вас в Трианон на миллион лет и всыпать вам в придачу девяносто плетей, но… вы всегда так хвастались, какой вы порядочный да честный, что у меня душа радуется, глядя, как вы лижете пятки Шефа… и мои!

– Больше я этого делать не буду! Довольно! И я понимаю, что заслужил ваше презрение тем, что пошел на это!

– Нет, вы поглядите на него! Вы будете делать все, что я прикажу, да еще спасибо говорить. А мне, думаете, нравилось у вас работать? Смотреть, как вы с супругой и дочками едете на пикник, а я должен оставаться дома и убирать подвал. Как же, ведь я был всего-навсего грязный работник, весь в вашей же грязи!

– А нам, может, вовсе не хотелось, чтоб вы нас сопровождали, Шэд! До свидания!

Шэд засмеялся. В этом смехе послышался скрип ворот концентрационного лагеря.

Сисси подсказала Дормэсу правильный образ действий.

Он поехал в Ганновер к начальнику Шэда, районному уполномоченному Джону Селливэну Рийку. Его заставили ждать не больше получаса. Дормэс был поражен, увидев, каким бледным, неуверенным и запуганным стал за это время некогда несокрушимо веселый и румяный Рийк, но уполномоченный изо всех сил старался говорить уверенно.

Чем могу быть вам полезен, Джессэп?

– Вы позволите мне быть откровенным?

– Что? Ну, конечно! Откровенность всегда была моим коньком!

– Рад это слышать. Дело в том, что я больше совершенно не нужен в «Информере». Как вы, вероятно знаете, я обучал своего преемника, Эмиля Штаубмейеа. Теперь он вполне может занять мое место, и я хотел бы уйти. Я ему только мешаю.

– А почему бы вам не остаться и не помогать ему? Ведь всегда может понадобиться то одно, то другое.

– Потому, что мне в тягость выполнять распоряжения там, где я столько лет сам распоряжался. Вам, наверное, это понятно?

– Ну еще бы! Даже очень! Хорошо, я подумаю. Вы не откажетесь писать статьи для моей газеты? Я являюсь совладельцем одной газеты.

– Отчего же? С удовольствием!

(Как это понять? Или Рийк предвидит близкий конец корповской деспотии и начинает маневрировать? Или он боится, как бы они его не вышвырнули?) – Я очень хорошо представляю, как вы себя чувствуете, дружище Джессэп.

– Благодарю вас! Вы не откажетесь дать мне записку к окружному уполномоченному Ледью с указанием, чтобы он отпустил меня – если можно, со строгим указанием?

– Пожалуйста. Подождите минуточку, сейчас напишу.

Дормзс постарался уйти из «Информера», в котором правил тридцать семь лет, как можно тише и незаметнее.

Штаубмейер держался снисходительно. Док Итчитт насмешливо поглядывал на Дормэса, но рабочие типографии во главе с Дэном Уилгэсом с чувством жали ему руку. И вот в шестьдесят два года, чувствуя себя более крепким и энергичным, чем когда-либо в жизни, Дормэс вдруг оказался не у дел. Все, что ему оставалось, – это принимать пищу и рассказывать внуку сказки о слоне.

Но такое положение продолжалось меньше недели. Стараясь не возбудить подозрений у Эммы и Сисси и даже у Бака Титуса и Лоринды, он улучил момент, когда они с Джулиэном остались наедине:

Послушайте, мой мальчик, я думаю, мне пора помногу заняться государственной изменой. (Ради всего святого, помалкивайте об этом, ни в коем случае не проболтайтесь даже Сисси.) Вам, наверно, давно известно, что коммунисты, на мой взгляд, слишком слепо преданы своей идее. Но мне сдается, что они самые мужественные, самоотверженные и толковые люди со времен ранних христианских мучеников, с которыми, кстати, роднит волосатость и любовь к катакомбам. Я хочу связаться с ними и узнать, нет ли у них для меня какой-нибудь черной работы. Считается, что все коммунисты уже в тюрьме. Не могли бы вы связаться с Карлом Паскалем в Трианоне и разузнать у него, к кому мне обратиться?