писал сейчас
чистую музыку, ту, чьи звуковые соразмерности подчинялись замечательным абстрактным правилам, соблюдать которые и особым образом нарушать Ахилл и умел, и любил, принадлежа, конечно, к первой лиге игроков в этот бисер. Но тот процесс сочинения музыки, какому сейчас отдавался Ахилл, был, с его точки зрения, порочным, и потому, считал Ахилл, ему, как композитору, был свойствен некий порок — тайный порок, который в тайне следовало и хранить. Он считал, что это порочно, — видеть нечто в момент сочинения музыки, совмещать ее с порождением образов странного визуального мира, рождавшегося в нем одновременно, — симультанно с образами мира звукового и, более того — ужаснее того!
— стремится видеть, нарочито возбуждать видения, которые, рождаясь в нем, живя и умирая, вели по исчезающим обочинам своим ход сочинения, и с ужасом — да, с ужасом! — Ахилл осознавал, что пишет «музыку кино», которое никто, слава Богу, не может увидеть и о котором никто не узнает. В этом «киносопровождении» было что-то унизительное, — он говорил себе, что ты, Ахилл, не Моцарт и тем более не Бах, если не отдаешься чистому — абстрактному музыкальному творчеству; но утешался он так же: кому какое дело, как оно у меня сочиняется, если я в конце концов получаю нужный мне результат, и к тому же далеко не вся моя музыка сочиняется так, а только часть того, что я пишу, та часть, в которой нутро мое проявляет себя слишком сильно, чтобы суметь воплотиться в абстрактную чистую форму, и пусть мешается все — чистое и нечистое, доброе и злое, праведное и нечестивое, все относительно и релятивно, пусть всему и всем одна будет участь, и пусть я так и пишу.
Много позже опус, начатый в то утро, стал называться «Симфония-миф». Но автор с самого начала называл написанное им иначе: «Рождение Ахиллеса». Это название он держал в тайне. Потому хотя бы, что все тут было связано с ним самим, с видениями, посещавшими его еще в раннем детстве и в далекой юности и приходившими к нему потом еще по многу раз, — вот как вчера, когда звучал рассказ Мировича и длилась идеально-чистая мелодия…
3
— Открой рот, Ахилл, шире и пой: а-а-а…
Видение, как и всегда, начинается вместе со звуками. Он видит себя шестилетним. Вокруг замечательные декорации: песчаный обрыв, над которым у самого края нависли деревья огромного черного леса, течет под обрывом ручей, и второй его, обрыву противоположный, берег совсем не высок и уходит в поляну, поляна — в орешник, за ним, за кулисой кулиса, в синеве фиолетово-темной, а чем дальше, тем все высветляясь воздушною дымкой, — высокие горы собой окружают, вбирают в себя, замыкают пространство. Солнце сияет. Прозрачный ручей с камнями на дне пожурчивает непрестанно, подобно кастрюле с кипящей картошкой. Над поляной распластанно кружится кобчик и время от времени сипло орет.
— А-а-а… а-а-а, — выпевает Ахилл. Приятно сидеть на траве у ручья. Петь хорошо и легко.
— Молодец, — поощряет его Хирон. — Ты, мальчик мой, очень способен. — Хирон качает бородатой головой, бормочет в бороду, но маленький Ахилл и слышит, и запоминает: — Конечно, это от отца. Конечно, он его отец…
Тело Хирона, как то и положено быть у кентавра, составляют две части. Верхняя — торс человека. А нижняя — тяжелодлинное, покатое, лоснящееся жаркой влагой туловище мощного коня. Но туловище это не принадлежит животной конской сущности, оно происхождения иного. И кифаред Хирон не на кифару возлагает руки, когда предлагает Ахиллу петь, — кентавр у своей груди держит другой инструмент. И прекрасные декорации изображают собой не Элладу, а Средний Урал, как раз на границе Европы и Азии. Все странно в этой сцене, но она — видение, и даже сам Ахилл за давностью прошедших лет едва ли отдает себе отчет, как выстроилось это все в его сознании, — кентавр и он, ребенок, у ручья, уральские синеющие горы и крики кобчика, и — пой, Ахилл, пой, — а-а-а… а-а-а…
Его сознание сейчас погружено в звучание того, что слышится ему оттуда, с берега ручья, он поглощен письмом и ноты сеет по полю бумаги — или, если хотите, сажает на грядки линеек, но если б отдал он себе отчет — откуда? как? когда и почему? возникла перед ним картина, которая настойчиво вдруг запросилась стать вот этой начинающейся музыкой, — Ахилл, быть может, и связал бы все, что видит он и слышит, с событиями тех мифических времен, когда Ахилл-младенец превращался в Ахилла-мальчика.
Тогда он несколько раз опускался под землю и там, держа за руку Анну, шел рядом с водами мертвого Стикса. Это было метро: полутемный тоннель и вода между рельсами. Наверное, шел он с Анной до сухого места, но там уже на рельсах возлежало множество людей с детьми, и надо было идти дальше, дальше, куда и можно было лечь, чтобы уснуть, проспать до утреннего часа, ничем себя другим не проявлявшего, как только общим и внезапным пробуждением людей и шествием их всех вдоль рельсов в направлении обратном. Кричали и капризничали дети. Воды мертвого Стикса пахли живою мочой. Так ночевали в метро, как известно, тысячи москвичей, когда в лето начала великой войны на город стали сыпаться бомбы.
Затем состоялось отплытие. Ахилл вошел в подводную утробу — в трюм большого судна, где тоже лежали, сидели и передвигались люди, бежавшие из Москвы, когда неприятель вот-вот готов был в нее вступить. Анна должна была выехать вместе с Большим театром, но она постаралась этого избежать, боясь за Ахилла: как объяснит она, откуда с ней ребенок? Кто выдаст документы на него, ей не принадлежащего? Хотя в театре многие и знали, что мальчик, наверное, родственник, у нее живет, никто о нем не допытывался. И вот теперь появилась опасность, что спросят ее, и страшно было подумать, чем может обернуться это положение. А если б как-то и обошлось, то, думала Анна, жить не в огромной Москве, где всегда можно быть в отдалении от сослуживцев, а в эвакуации, когда поселят всех, скорее всего, в каком-нибудь общем месте, опасно тоже: мальчик будет на виду. И Анна не уехала ни с театром, ни с консерваторией. Москва меж тем обезлюдела. Лида, простая душа, говорила: «А ты эти глупости брось. Не тронут. Не большевичка небось. А музыку они тоже любят». Анна лишь отвечала: «Ах, как вам не стыдно, Лида! Мы же советские люди!» — и ловила себя на ужасной мысли, что слышащий такие пораженческие разговоры должен сообщить о них… Решилось