Хоуп, как же, как же.
– Ну, вы знаете: автор «Узника Зенды».
У нее хороший английский, замечает он. Не хуже, чем у него самого, уроженца Мальты. Он опять листает книгу, как бы сомневаясь.
– Да, конечно… Я видел фильм.
– Хороший фильм, вам не кажется?
– Прекрасный. Рональд Колман там великолепен.
Последние слова он произносит по-испански и видит, что она улыбается, их услышав.
– Вы ведь не с Гибралтара, правда? – спрашивает полицейский.
– Я живу в Пуэнте-Майорга, но провела здесь три года во время войны в Испании.
– Беженка?
– Мой отец – беженец.
– Поэтому вы так хорошо говорите по-английски.
Она закрывает авторучку колпачком. На руках ни колец, ни браслетов, ни лака на ногтях; только дамские часики на правом запястье – перо она держала в левой руке, значит, левша, – и сережки, маленькие золотые шарики.
– Возможно, – отвечает она.
Звенит дверной колокольчик, и входит клиент. Кампелло опасается – вдруг кто-то из знакомых; но нет, входит человек среднего роста, с военной выправкой, одетый как обычный горожанин, Кампелло его никогда раньше не видел. Хозяин магазина покидает кресло-качалку, идет навстречу посетителю, и до Кампелло долетают обрывки разговора: Честертон, Генри Джеймс, еще какие-то имена.
– Я и не знал, что у сеньора Гобовича работает испанка, – замечает Кампелло.
Женщина качает головой:
– Вообще-то, я у него не работаю. У меня книжный магазин в Ла-Линеа.
– Вот тебе раз. – Полицейский прикидывается удивленным. – Я там иногда бываю.
– Возможно, я вас там видела… Он называется «Цирцея», на улице Реаль.
– Ну да, как же, конечно. Я знаю, где это, только никогда не заходил внутрь.
Она смотрит на биографию Хоупа, которую Кампелло все еще держит в руках, и снова улыбается:
– Вы не такой уж заядлый читатель, правда?
– Скорее моя жена, – непринужденно уходит он от ответа. – Она всегда просит, чтобы я присылал ей книги.
Кажется, ее заинтересовали эти семейные подробности. Она берет сумку и перекладывает на другой край стола, подальше от Кампелло. Похоже, ей немного не по себе.
– Ваша супруга эвакуировалась?
– Она в Белфасте, с детьми.
– Понимаю… Если заглянете в Ла-Линеа, буду рада вам помочь. У нас хороший выбор книг на испанском и английском.
Гобович беседует с клиентом и не обращает на них внимания. Теперь у них там речь о сонетах Шекспира. Кампелло решает немного рискнуть:
– Простите, что отвлекаю, но меня мучит любопытство. Что вы здесь делаете, если не работаете в магазине?
Она выдерживает его взгляд и вроде бы спокойна. В ее лице полицейский не обнаруживает ни смущения, ни тревоги. Ничего подозрительного.
– Силтель – мой старый друг, – отвечает она. – Я работала у него, когда жила на Гибралтаре, а сейчас прихожу, когда могу, чтобы ему помочь.
– Ах вот оно что.
– Его жена серьезно больна.
– Да, он мне говорил. – И Кампелло небрежно указывает на террасу: – Здесь опасная зона, – замечает он. – Слишком близко от порта, правда?.. Воздушные атаки и все такое.
Она смотрит на него все так же, не теряя самообладания. Взгляд безмятежный.
– Ну, это же обычно по ночам. – Она снимает колпачок с ручки и наклоняется над карточками. – И потом, я прихожу не каждый день.
Когда паром «Пунта-Умбрия» огибает маяк на южном молу Альхесираса, Елена встает с деревянной скамьи и идет на корму, где на мачте развевается испанский флаг. Она стоит, засунув руки в карманы плаща, морской бриз треплет ее волосы, и они падают на лицо, а она смотрит вдаль на Гибралтарскую скалу, что большой темной тенью выделяется на фоне светло-голубого неба и синей бухты.
Как хорошо чувствовать, что ты жива и свободна. Елена делает глубокий вдох.
Ее сердце, которое чуть больше часа назад было как камень, твердый и темный, стиснутый неуверенностью, смягчилось и бьется ровно. Ощущение пустоты внутри наконец исчезло, и пульс выровнялся, едва исчез страх. Она снова чувствует себя в безопасности, вне враждебной зоны. Фотопленка зашита в подкладку сумки, где лежит камера, а в камеру заряжена другая, где вполне невинные кадры с обычными сюжетами – Силтель Гобович в кресле-качалке, Мейн-стрит, витрина модного магазина, – не способные стать той тайной искрой, от которой может сгореть вся ее жизнь. И в то же время запечатлено все, что нужно: порт, различные портовые службы, большие военные корабли, прибывшие ночью и уже пришвартованные к портовым буям или молам. Кроме малокаботажных судов, есть два военных великана, не то линкоры, не то крейсеры. И еще один трансатлантический лайнер, выкрашенный в серый цвет и пришвартованный к Центральному волнорезу, – на таких перевозят личный состав.
Волнуясь, будто заново переживая только что просмотренный фильм, она шаг за шагом вспоминает каждую секунду, каждое замирание сердца и каждый свой вздох. Она бы сейчас закричала от облегчения, если бы не боялась привлечь внимание остальных пассажиров. Из осторожности на этот раз она решила вернуться домой другим путем: с деревянной пристани на краю Северного мола, куда четыре раза в день причаливало судно, курсирующее между Гибралтаром, Ла-Линеа и Альхесирасом. Сейчас, глядя на чаек, вьющихся вокруг мачты, Елена вспоминает, как невозмутимо шагала по пристани, как проходила контроль с сумкой на плече; вспоминает лица гибралтарских таможенников и английских солдат, которые смотрели на нее, кто с любопытством, кто равнодушно; и полминуты напряжения, когда она протянула свой пропуск полицейскому и ждала, пока тот его не вернул. Затем, когда она преодолевала последние метры по скрипучим сходням, поднимаясь на борт парома, ее мускулы были так напряжены, будто она боялась, что ей выстрелят в спину. Вдруг грубый голос окликнет ее и прикажет остановиться. И вот наконец можно вздохнуть с облегчением: слышны голоса испанских матросов, отдающих швартовы, и «Пунта-Умбрия», увешанная покрышками вместо кранцев, медленно отделяется от мола, держа курс на бухту.
Морская качка уменьшается, когда судно входит в порт и идет вдоль мола Ла-Галера. В стороне, пришвартованное к молу носовой частью, стоит итальянское судно. Елена видит его совсем близко – неухоженное, черный корпус с огромными пятнами ржавчины, название «Ольтерра», едва различимое на носу, запущенные и грязные палубные надстройки.